Ответ

Дери Тибор

— Когда бульон прокипит часа три-четыре, — с мрачным видом продолжал профессор Фаркаш, — я снимаю крышку и отливаю немного в кастрюльку, чтобы отварить лапши. Здесь я не стану входить в детали, дамы и господа, ибо, по правде сказать, такой бульон следует есть без всякой лапши. Я, например, люблю бульон в чистом виде и смею надеяться, господа разделяют мое мнение. Непосредственно перед подачей на стол я процеживаю бульон через частое шелковое ситечко, проложив его куском чистого белого тюля. Полученная таким образом жидкость будет кристально прозрачна, сквозь нее отлично виден узор на дне тарелки. Наименование: мясной бульон «Красавица хозяйка».

При последних словах он вновь повернулся

к стулу, пустовавшему во главе стола, несколько секунд задержался на нем взглядом, затем медленно опустился на свое место. В тот же миг ложки звякнули, гости склонились над тарелками. Бульон действительно был кристально чист и прозрачен, сквозь золотистое озерко, по кромку наполнившее тарелки, можно было разглядеть мельчайшие зеленые листочки изображенных на донышке незабудок.

— Вот, извольте видеть, — воскликнул с восхищением миниатюрный лысый математик, — ни единого кружочка жира на поверхности, жир растворился, впитался, распустился в бульоне. А какой аромат!

Вокруг стола слышалось пыхтенье, сопенье, причмокиванье, даже носы господ приняли участие в битве.

— Одним только запахом можно насытиться на целую неделю вперед! — бормотал математик; его крохотное старое личико буквально осатанело, он напоминал собаку, схватившую кость.

— А вот мясо это, — заметил профессор Фаркаш, указывая на блюдо с отварным мясом, которым официант обносил гостей, — мясо это выварено и потеряло всю силу, есть его не имеет смысла.

— В нем еще есть сила, ваша милость, — вмешался официант. — Вы только попробуйте вот хоть этот кусочек с маринованным хренком да с парой картофелин в тмине!..

Профессор Фаркаш отстраняюще двинул локтем.

— А мне положи-ка, дружок, — вскричал бывший ректор, — да петушиного мясца добавь немножко.

— Что же до внешней политики Гитлера, — вернулся к своей теме историк, — то не может быть ни малейшего сомнения в том, что в первую очередь он постарается вернуть себе Рур и бывшие немецкие колонии. К сожалению, при нашей ревизионистской политике он как бы сам собою напрашивается в натуральные наши союзники, в результате чего…

— То есть как! — шепеляво воскликнул старый математик. — Опять союз с тем, в чьей компании мы уже проиграли одну войну? Чтобы проиграть и следующую? Но ведь это чистейший абсурд, господа!

Историк пожал плечами.

— Не спорю.

— Зачем же тогда пропагандируешь это? — сердито процедил почтенный старец.

— Я всего лишь делаю прогноз.

— У вас, у политиков, и прогноз уже пропаганда, — проворчал старый математик, глубоко презиравший гуманитарные науки. — Ведь вы, рассматривая якобы то, что есть, на самом деле рассуждаете лишь о том, что было бы хорошо, если б было. Меня, дружок, не проведешь.

— Мне, дядюшка Игнац, — с улыбкой отозвался историк, — Гитлер, право же, ни к чему, не приемлю его ни душой, ни телом. Ведь я как раз нашим политикам в вину…

— Что же, мы сегодня так и не выпьем, дамы и господа? — мрачно вопросил профессор Фаркаш. — Правда, в наших краях, ежели после бульона спросишь вина, в другой раз приглашения не жди… Следующее блюдо, — продолжал он после короткой паузы, и его чуть опухшая белая физиономия под двойным лбом была олицетворением щедрого гостеприимства, — следующее блюдо, которое как раз появилось сейчас в дверях, мамалыга с овечьим сыром и сметаной. Разумеется, и его я готовил самолично. Значит, так: одной рукой медленно засыпаем в кипящую, бурлящую воду кукурузную муку, а другой непрерывно помешиваем деревянной лопаточкой, пока варево не загустеет, чтобы можно было ломать его на куски. Когда это сделано…

— Ты и ломал сам, Зенон? — спросил лингвист.

— А кто же еще! — проворчал Фаркаш. — Мадам Хорти, что ли?

— Продолжай,

Зенон! — сказал лингвист. — Продолжай!

— Слушаем, слушаем! — кричали гости, и в глазах у всех, в тоне голосов уже вновь назревал смех. — Слушаем!.. И — за дело!

— Это простое кушанье, — проговорил Фаркаш, скромно улыбаясь. — Готовится в глубокой длинной фаянсовой посуде. Слой мамалыги, слой овечьего сыра, сметана, потом все сначала, покуда посудина не наполнится. Каждый слой сдабриваем ложкой масла, а сверху заливаем шкварками. После того ставим мамалыгу в духовку и держим там, покуда не зарумянится корочка. Верхний слой сметаны запечется и выпустит тысячи мельчайших паутинок, которые тоненькими нитями переплетут душистое тесто, запеченное до красновато-коричневого цвета.

— А запивать чем будем? — спросил кто-то.

— Я — зёльдсилвани, — объявил Фаркаш. — Но, если не ошибаюсь, здесь есть также харшлевелю и бадачони^[96].

За окном все еще не унималась метель, ветер то и дело со свистом врывался в каминную трубу, принимая участие в беседе, и каштан под окном все чаще постукивал в окно. — Ну и непогода, — заметил седой профессор с козлиной бородкой. Но чем неуютней рисовались картины, занесенные с улицы уханьем печной трубы и снежными шквалами, бьющими в окна, тем ярче разгорались щеки господ профессоров от тепла, нагнетаемого камином, едой и вином. Старый математик, который давно уже ограничил вечернюю свою трапезу чашкой кофе с молоком, да и то не позднее восьми часов вечера, сейчас словно помолодел на двадцать лет: он дважды отведал мамалыги со сметаной, выпил добрых полстакана харшлевелю. — Если мы в самом деле присоединимся к внешней политике Гитлера, — продолжал между тем историк, — это не может не повлиять, увы, и на нашу внутреннюю политику. Венгерская интеллигенция и так уже страдает некоторым духовным и нравственным отупением, а теперь есть все основания опасаться, что вершить дела нации еще больше прежнего станет военная прослойка, которая вкусила сейчас легкой жизни, без трудов и на полном содержании, и уровень которой определяет глубочайшую деградацию венгерской политики. Признаюсь, в отношении ближайшего будущего я пессимист. Дух Гитлера не остановится на границе.

— Убереги нас небо от этого! — проблеял господин с седой козлиной бородкой.

Профессор Фаркаш поднял голову.

— Небо оставим воробьям, — проворчал он. — Что с тобой?

— Он Гитлера боится, мой милый, — сказал бывший ректор, чуть не на темя вскинув широкие седые брови.

Все здесь знали историка как человека спокойного; он никогда не повышал голос, прежде чем высказаться, каждую мысль продумывал дважды, из трех, по крайней мере, одну оставлял про себя. Волнение, окрасившее сейчас его слова, было замечено даже толстокожим бывшим ректором, насторожились и все остальные.

— В истории нашего народа понятие непотизм отнюдь не безызвестно, — говорил историк, — но протекционизм нынешнего премьер-министра поистине переходит все границы. По личной или политической неприязни — да просто из ревности — он изгоняет из армии всех сколько-нибудь стоящих офицеров, чтобы посадить на их место своих однокашников по Винер-нойештадтской академии. Венгерская армия уже сейчас находится в руках бесталанных военачальников, германофилов и антисемитов, не ведающих истинного национального чувства, которые прежде, при монархии, дотянули бы разве что до звания майора. Он рассовывает ближайших своих друзей по министерствам, ставит под их контроль заводы, предприятия, хотя они понимают в этом, как свинья в апельсинах, зато набивают карманы, получая солидные куши. Не нынче-завтра кадеты из Винер-нойештадта и в университете станут читать курс биологии или сравнительной лингвистики.