Ответный темперамент

Берсенева Анна

– Ничего. Про картошку – ничего. Я и сам растерялся, – сказал он. – Мы с Женькой ведь тоже не смогли про тебя узнать. На филфаке ничего не известно, говорят только, что с практики ты не вернулась, мама твоя плачет… Она, когда в Новосибирск в эвакуацию уезжала, то обещала нам сразу написать, если что-нибудь про тебя узнает. Может, и написала, но Женька сразу, как она уехала, в летное училище поступил, а меня призвали. Так мы и не знали про тебя ничего.

– Я уже полгода в Тамбове, – глотая слезы и улыбаясь, сказала Таня. – Я сюда из Белоруссии пришла.

– Как пришла? – не понял Дима. – Пешком, что ли?

– Ну да. У тетки Ядвиги детей было пятеро, и все маленькие, они и то еле-еле на телеге помещались, а мы с ней пешком,

а козу она к телеге привязала. Двое младших по дороге умерли, и ничего нельзя было сделать, ничего! Мы их прямо у обочины похоронили.

Таня задохнулась, вспомнив все это – запруженные беженцами дороги, бомбежку, под которую они попали за Гомелем, страшную деревню Сапеговичи, через которую проходили дважды… Ей не хватало сердца это вспоминать и не хватало даже дыхания, чтобы рассказывать об этом.

Дима подошел к ней и обнял, быстро и крепко, потом отстранился и заглянул ей в глаза.

– Это кончилось, – сказал он. – Никогда с тобой больше такого не будет.

Он, как всегда, говорил правду. И на фронт он шел для того, чтобы никогда с ней такого больше не было. Но об этом он, конечно, не говорил: Дима и раньше не произносил ничего возвышенного и теперь не изменился в этом.

Но вообще-то он изменился; Таня почувствовала это по тому, как он обнял ее. В нем стало больше силы, не в руках, не в плечах, а вот именно в нем – во всем.

И все-таки это был он, тот самый Дима Саффо, перед которым она однажды без стеснения разревелась на Тверском бульваре, а он посмотрел на ее слезы изучающим взглядом и сказал, что они похожи на алмазы. Тот ясный мальчик, благодаря которому московская жизнь, казавшаяся унылой и чуждой, сделалась для Тани счастливой.

И с ним, вот с таким, изменившимся и неизменным, ей было теперь так легко, так спокойно, что воспоминания о начале войны, которые она до сих пор не допускала к себе – они возникали только в ее снах, и это были страшные, невыносимые сны, – вдруг заполнили и голову ее, и душу. И невозможно ей стало держать их в себе.

– Я ведь даже представить не могла, как это бывает, – глядя в серьезные Димины глаза, сказала Таня. – Вот это, когда война… Но все-таки я еще во Франции знала, что под немцами жить нельзя. А там, в Белоруссии, поняла, что и все то же самое знали, хотя Белоруссия от Франции – это так далеко, это страшно далеко, не расстояние даже, а совсем другое… Но там все точно так же знали, что под немцами жить нельзя. Если бы ты видел, какая началась паника! Все крестьяне стремились уехать, но уехать им было не на чем. Возле Замосточья железнодорожный разъезд, это деревня такая, Замосточье, в которой мы во время фольклорной практики жили, и вот все бросились на тот разъезд. Но составы мимо шли, а если который-нибудь и останавливался, то в него все равно никого не пускали. Люди бросались к вагонам, давили друг друга, а солдаты стреляли сначала поверх голов, а потом и прямо в людей, и двух женщин убили. И тогда тетка Ядвига – это хозяйка той хаты, в которой я жила, тетка Ядвига, она в школе работала уборщицей, – и вот она достала где-то лошадь с телегой. Лошадей ведь у крестьян нет, там такая ужасающая бедность, просто нищета в деревнях, ни у кого ничего нет! А тетка Ядвига к тому же вдова, а это вообще страшно, она и не выжила бы, если бы не коза. И кто ей помог достать ту лошадь, я даже представить не могу, тогда уже никто никому не помогал, все только стремились спастись сами, потому что понимали, что их бросили на произвол судьбы. Я не думала, что тетка Ядвига предложит мне уходить вместе с нею. Она привела лошадь ночью. Я лежала у себя за занавеской, но, конечно, не спала.

Таня судорожно сглотнула и замолчала. Она вспомнила, какая могильная тишина стояла в темной хате, когда тетка Ядвига собирала в дорогу сонных детей. Никто из них не плакал, даже годовалый Антось. И Таня тоже молчала, лежа на своем топчане за ситцевой занавеской. А что она могла сказать? Она

была уже совсем не та девочка, которая, только-только приехав из Франции, была уверена в том, что все люди более или менее доброжелательны друг к другу и, уж во всяком случае, готовы друг другу помочь. Она и в Москве уже не была той наивной девочкой, а три дня, когда война лавиной катилась по Белоруссии, от границы к деревне Замосточье, переменили Таню совершенно.

Она лежала, стиснув зубы, на жестком топчане, в чужой бедной хате, в чужой деревне, понимала, что никому здесь нет дела до ее жизни, и еще яснее понимала, что никто ей не поможет свою жизнь спасти.

Когда занавеска перед топчаном вдруг отодвинулась, Таня закрыла глаза. Наверное, тетка Ядвига хотела здесь, в Танином закутке, что-то взять с собой в дорогу, и зачем было вынуждать ее к каким-то неловким оправданиям? Или к тому, что не стала бы она оправдываться… Лучше было сделать вид, что спишь.

– Подымайся, – услышала Таня. – Что теплое есть, все на себя надевай. А с собой ничога не бери – нема, куда вещи класти. Хутчэй, Татьяна, нема часу.

«Хутчэй значит быстрее, – зачем-то подумала Таня. – А нема часу – нет времени. Нет времени?..»

Она быстро села на топчане и пролепетала:

– Вы мне? Мне говорите, тетя Ядвига?

– А кому ж? Не детинься, Татьяна! – прикрикнула та. – Святло не запальвай, одевайся и на двор выходь – с нами пойдешь.

Тетка Ядвига говорила на той смеси русского и белорусского, которую доцент Фролевич, руководитель Таниной фольклорной практики, называл трасянкой. Не верилось, что все это было с нею – Москва, университет, лекции по славянскому фольклору… Она была так увлечена учебой, так захвачена удивительными произрастаниями русских слов, которые вдруг открылись ей, когда она начала учиться! Она ведь и в деревне Замосточье задержалась, хотя практика была окончена и вся группа уже уехала в Москву, – задержалась потому, что занялась сравнительным изучением русских и белорусских народных сказок. Вот и вышла ей сказка народная…

– Ты говори, говори, – сказал Дима. Он сел на длинную скамейку у стола и Таню потянул за руку, чтобы она села рядом. – Тебе легче ведь, когда ты про это говоришь, да?

– Да.

Таня кивнула и улыбнулась – хотя и слабо улыбнулась, но все-таки. До сих пор, до сегодняшнего вечера, говорить она об этом не могла вообще.

Но когда она стала рассказывать дальше – быстро, захлебываясь не столько словами, сколько воспоминаниями, – улыбка исчезла с ее лица.

– Самое страшное было в Сапеговичах. Это деревня, довольно большая, мы ее прошли дважды. Там же непонятно было, где немцы, где русская армия, и мы петляли как зайцы. А Сапеговичи… Когда мы первый раз через них проходили, то немцы шли прямо за нами, с разницей в день, а может, и меньше. И одна женщина в Сапеговичах – я у нее попросила воды – спросила меня, не еврейка ли я. Она, конечно, сказала не еврейка, а жидовка, там все так говорят. Я ответила, что нет, а она сказала: «Немцы всех жидов поубивают, так им и надо». Я спросила: «Что так и надо – людей убивать? И детей?» – а она ухмыльнулась, так ужасно, всем лицом как-то… пожала, как будто плечами, и ответила: «А дети у жидов что, не жиды?» Я выплеснула воду, которую она мне дала, и побежала прочь. А потом…

Все время, пока Таня говорила, Дима держал ее за руку. Теперь он сильнее сжал ее пальцы.

– А через два дня, – сказала она, – нам пришлось возвращаться, потому что, оказывается, мы не разобрались, куда идти, и направлялись прямо в немецкое окружение. И вот мы снова оказались в Сапеговичах, но уже после того, как они там побывали. И там… Они убили всех, и всю деревню сожгли. Печи обгорелые стояли – и все. Ни одного целого дома. И колодцы… В колодцах лежали мертвые дети. Тетка Ядвига велела, чтобы я набрала воды, лошадь напоить, я стала ведро опускать – и увидела… И что это – справедливость? Но как жить, если справедливость – такая?