Ответственность
Шрифт:
— Не знаю я еще, как это получится… — изображая нерешительность, неохотно заговорил Сеня, хотя он сразу, как только Бакшин упомянул о самолете, решил остаться. Ему только не хотелось безоговорочно подчиняться «обаянию приказа». Но он тут же был наказан за свою наигранную нерешительность.
— Значит, решено: поживешь все четыре дня. Я тебя вызвал не для прогулки, и ты это сам должен понять. Нам с тобой договориться необходимо, а на это надо время…
Глядя, как Бакшин торопливо расправляется с котлетой, Сеня теперь уже прямо проговорил:
— А я совсем и не потому приехал, что от вас вызов получил.
Бакшин бросил вилку:
— А что же главное?
— Мама велела обязательно увидеться с вами. Обязательно, — с особым значением проговорил Сеня и тихо добавил: — Я письмо от нее получил в тот же день, как и ваше письмо.
— Ну да, конечно… Конечно… — Он поднялся, не глядя, начал искать свою палку среди рулонов. Нашел и, тяжело опираясь на нее, обошел стол. Положил руку на Сенино плечо. — Что она пишет? — спросил он требовательно.
Сеня достал из внутреннего кармана пиджака пакет, завернутый в газету.
— Вот это письмо.
— Можно прочесть? — спросил Бакшин.
Сеня через плечо протянул ему пакет. Бакшин попросил оставить ему письмо до утра.
— Ну конечно, — сказал Сеня.
Заперев письмо в сейфе, Бакшин ушел. Котлету он не доел, к компоту даже не притронулся.
«Вот как расстроился, — подумал Сеня. — До чего разволновался…»
Сам он съел все, что ему было подано, и компот выпил с остатками хлеба. Никакое волнение не могло лишить его аппетита, чтобы оставлять еду. Наголодался за дорогу, да и вообще не то теперь время. Посидел в тишине, подумал и, придвинув второй стакан, выпил и его, но хлеба уже больше не было.
ЗДЕСЬ БЫЛ ГОРОД…
Совещание проводилось тут же, только в другом подвале, где прежде, до войны, был ресторан. Теперь там разместился штаб по восстановлению города. Это Сене сообщил Лянкин, он явился почти сразу же, как только ушел Бакшин, и принес свернутый новый матрас. Пока официантка убирала со стола, он вместе с Сеней сдвинул две скамейки, на них развернул матрас и снова вышел.
Составляя посуду на поднос, официантка взглянула на Сеню и улыбнулась, но как-то очень нерешительно. Он подумал, что она, наверное, хочет заговорить с ним и не решается. Тогда он тоже улыбнулся, думая этим ободрить ее, а она все улыбалась и молчала. Молодая и здоровая на вид, она смущала Сеню своей нерешительной улыбкой и напряженным молчанием.
— Вы что? — осторожно спросил он.
Девушка ничего не ответила, но тут возник Лянкин, принес подушку и одеяло. Бросив все это на матрас, он четко доложил:
— Она ничего не говорит. Фашисты ее… В общем, не может она говорить. Лида ее зовут. И такая, значит, вышла у нее жизнь. Все слышит нормально, а говорить не может. Если что надо, вы скажите, она поймет.
Не переставая улыбаться, девушка взмахнула тонкой белой рукой, словно проговорила: «Ну зачем вы об этом?» — и ушла.
— Вот такая происходит жизнь, — повторил Лянкин, и Сеня не понял, осуждает он эту жестокую жизнь или же просто сообщает об этом: происходит, и ничего с этим не поделаешь.
Еще не определив своего отношения к Лянкину, Сеня спросил:
— Бакшин скоро придет?
— Этого мне знать не положено. Приказано вам отдыхать.
— Как это приказано отдыхать?
Сочувственно улыбнувшись,
— Да я и не устал нисколько.
— У нас как на войне, — проговорил Лянкин. — Отдыхают не тогда, когда устанут, а когда на то есть время и подходящие условия.
Сеня уснул, не успев ответить, да так крепко, что не потревожили его даже стук бакшинской палки и его тяжелая поступь.
Бакшин открыл сейф. Звенели ключи, щелкали замки, сухо шуршала газета, в которую было завернуто письмо — всего четыре листочка тонкой сероватой бумаги, исписанной так тесно, что между строк почти не было пробелов. Прежде чем приступить к чтению, Бакшин снял китель и закурил, как и всегда, если предстоящее дело требовало основательного и неторопливого раздумья. Но, закуривая, с удивлением обнаружил, что его волнует встреча, и не с самой Таисией Никитичной, а только с ее посланием к сыну, с ее несомненно горестными размышлениями.
Предчувствия его не оправдались: горечи в письме как раз и не было. Тревога, только материнская тревога за сына, за его мысли, за все его дела и намерения. Бакшину письмо показалось даже слишком нравоучительным для матери, насильственно разлученной с сыном. Нравоучительно и банально. А потом он подумал, что банальные истины как раз и являются самыми правильными, проверенными жизнью и неизменными. Оттого они и считаются банальными.
Но тут он добрался до описания его собственных мыслей, вернее, системы его мыслей и следующих за ними действий. Правильны они, эти описания, или нет, сгоряча он не решил, но то, что они не банальны, это уж бесспорно. Никто еще не посмел утверждать, будто о долге он говорит как о цепи, сковывающей добрую волю человека. Верно, что-то вроде этого она сказала еще тогда, в командирской землянке, при первом знакомстве, но тогда он, кажется, не придал этому никакого значения.
Дымная струйка неторопливо вытекала из папиросы, лежащей на краю чистой пепельницы. Сработанная в виде опавшего листа, пепельница напомнила Бакшину осень в лесу и партизанский лагерь, окруженный непроходимым болотом, ту самую осень, когда, подчиняясь его приказу, Таисия Никитична отправилась в город, захваченный фашистами. Ему припомнилось, как поутру потрескивают опавшие листья, обожженные морозом. Тогда-то он думал, нет, даже не думал, а был уверен в необходимости своего приказа.
И она была уверена — так он считал. Пошла, потому что это было необходимо для победы, и она это поняла так, как должен понять солдат и патриот. Кроме того, — и это главное — она поверила своему командиру.
Так он, взволнованный воспоминаниями и описанием своих собственных достоинств, пробирался по тесным строчкам письма и уже приближался к концу этого путешествия, как вдруг наткнулся на одну фразу: «Чем он привлекает? Прежде всего обаянием долга и даже обаянием приказа. Ему невозможно противиться…»
Налетел, как в темноте на острый угол, и остановился, ошеломленный, не успев даже еще и почувствовать боль от ушиба. «Обаяние приказа». Вот в чем дело! Слово-то какое колдовское, какое… опасное, если дело касается человеческой жизни. Не хотела идти, но пошла, потому что он приказал. Поверила его несокрушимой вере. Поддалась.