Ответственность
Шрифт:
И в тюремной камере она не переставала улыбаться, наслаждаясь покоем и полным отсутствием постоянного напряжения и гнета опасности. Скоро все это кончится, она снова будет среди своих и сможет написать домой, а может быть, ей дадут отпуск и она разыщет мужа и сына.
Первую ночь она спала спокойно — среди своих, а проснувшись, увидела в окне высоко, под самым потолком, необычайно голубое небо и вольно потянулась, раскинув руки широко, как для полета. Даже решетка на окне не очень ее смутила. Сознание, что она среди своих, было так
Необычайную и какую-то особенно сияющую голубизну неба она приписала только своему настроению. Сейчас даже тучи на небе, и те показались бы ей голубыми и веселыми. А как же иначе? Так думала она, потому что не знала, что таким сияющим и синим небо кажется всегда, если на него смотреть из сумрака тюремной камеры сквозь решетку окна. Это все равно, как если смотреть из колодца, когда даже днем звезды видны. Чем глубже и, значит, темнее колодец, тем ярче звезды и тем их больше.
Этого она еще не знала, и мысли такой не могло появиться. Небо за решеткой — это еще не дошло до ее сознания.
Пришел пожилой усатый солдат, принес кусок хлеба и налил в кружку кипятку из жестяного чайника. Она, поправляя волосы, беспечно сказала:
— Здравствуйте. Погода-то, а!
Он ничего не ответил и пошел к двери.
Тогда она требовательно выкрикнула:
— Умыться вы мне дадите?
— Закиров, — позвал, стоя в дверях, солдат, — пятая на оправку просится.
Почему «пятая»? — подумала Таисия Никитична. — Это, значит, я — «пятая»? — Догадка не очень ее порадовала. Называться номером даже в «своей» тюрьме неприятно. Но скоро она успокоилась: пятый — это был просто номер камеры, она заметила его, возвращаясь из уборной.
Таисия Никитична вздохнула: роль изменницы начинала ей надоедать. Скорей бы ее вызвали. Скорей бы!
С удовольствием она начала есть. Ведь это свой хлеб. Она еще не знала, что это не хлеб, это «пайка». Съела большой ломоть, выпила половину кружки остывшего кипятку.
Скоро ее повели на допрос. Она еще не знала, что это допрос, и думала, что сейчас с ней поговорят и все сразу выяснится.
— Здравствуйте, — сказала она, войдя в кабинет следователя.
Хотела сказать весело и непринужденно, а получилось вызывающе. Следователь, наверное, так и понял, потому что он удивленно посмотрел на нее сквозь очки с выпуклыми, как рыбьи глаза, стеклами, и нерешительно ответил:
— Здравствуйте. Вон там сядьте.
Она села, куда он указал — на стул в углу, и принялась разглядывать следователя: невысокий и весь какой-то обесцвеченный, лицо бледное, волосы светлые, редкие, тщательно расчесанные на косой пробор. Глаза сквозь толстые стекла кажутся огромными, влажные веки бледно-розовые от усталости. Жует большими бескровными губами. Настоящий судак, которого только что вытащили из воды. Таисия Никитична даже пожалела его: спать, наверное, хочет до смерти, а нельзя. Надо поговорить со мной, надо освободить меня от всех необоснованных
С этого он и начал: спросил ее фамилию, имя, где родилась, сколько лет.
— Тридцать четыре, — ответила она.
Недоверчивый взгляд, удивленный вопрос:
— Сколько?
Она повторила, на этот раз он поверил, но предупредил, что все, что она говорит, будет тщательно проверено.
— Проверить все, что я говорю, очень легко. Надо только разыскать Бакшина, командира отряда. Он послал меня к немцам, и у него остались мои документы.
Следователь посмотрел на нее огромными влажными глазами и спросил:
— А кроме Бакшина кто-нибудь может подтвердить, что вы не сами перебежали?
— Он мне сказал, что чем меньше людей знают о предстоящей операции, тем лучше.
— А его заместитель Шагов, он тоже не знал?
— Точно не знаю. И вообще, как мне казалось, Бакшин не очень доверял окружающим. Может быть, в создавшихся условиях так и надо?
Следователь пожевал губами и спросил без всякого интереса:
— Какое это было поручение?
— Теперь я имею право говорить об этом?
Он сонным голосом пояснил:
— О ваших правах здесь могу судить только я. А вы обязаны отвечать на все мои вопросы.
— Мне надо было проникнуть в немецкий госпиталь и сообщать все, что увижу или узнаю, главное — о немецких эшелонах, отправляемых в Германию. Вы знаете, как отчаянно они тогда начали отступать?
— Кто был связным? Кому вы должны были передавать все сведения?
— Фельдшеру Боталову. Но его не оказалось. Потом узнала, что его расстреляли незадолго до моего прихода. Бакшин об этом не знал.
— Это вы так думаете?
— Я говорю только то, что было на самом деле. Бакшин ничего не знал о Боталове. Он только сказал, что Боталов долго ничего не сообщает и, может быть, это провал.
— И все-таки он вас послал?
— Тем более надо было идти. Бакшин обещал прислать связного.
— И не прислал?
— Не знаю. Ко мне трудно было пробиться. За всеми русскими, которые работали в госпитале, очень следили. После провала Боталова особенно. А мне было приказано никуда из госпиталя не уходить. Я так там и жила в одной комнате с двумя медсестрами-немками. Они с меня глаз не спускали. Так за мной и ходили, то одна, то другая. Две старые ведьмы.
— Да. — Он задумался, сонно поводя толстыми ресницами по стеклам очков. — Если бы все это можно было доказать…
— Найдите Бакшина. Ему-то вы поверите?
— Ему? — Наконец-то он зевнул. — Дело в том, что Бакшин погиб.
— Как погиб?
— А больше у вас нет свидетелей?
Смерть Бакшина ее так потрясла, что она даже не сразу поняла, как безнадежно осложнилось ее положение. Она даже не вспомнила о той женщине, санитарке из сельского медпункта, которая проводила ее до города. Исчезла последняя и единственная возможность доказать свою невиновность.