Ответственность
Шрифт:
Не поглядев на вошедшую, Угарова ткнула в ее сторону свою толстую короткую руку.
— Будь здрава, Иванова! Собралась? Ты там за ними приглядывай… За музыкантами за этими…
Иванова? Ася на секунду задумалась, припоминая что-то необычное, что связано с этой очень обычной фамилией. Иванова? Вспомнила: Елена Сергеевна, любимая Сенина учительница музыки.
А за фанерной дверцей уже шел деловой разговор, из которого Ася поняла, что сегодня Елена Сергеевна уезжает на фронт с бригадой артистов и музыкантов и пришла к Угаровой за какими-то документами.
— А теперь у меня есть к вам еще одно дело…
Как только она это сказала, Угарова, еще ничего не узнав, начала кричать:
— Ну давай, говори, какое у тебя дело. Обратно на Советскую власть пришла жаловаться? Ну, давай-давай!..
Она усмехнулась, и Ася поняла, что Угарова, должно быть, так шутит. Жаловаться на Советскую власть? Если это шутка, то глупая. Иванова просто ее не заметила, сделала вид, что не заметила. Она спросила:
— Что вы сделали с Емельяновым?
С треском захлопнулась фанерная форточка, но от этого все равно ничуть не ухудшилась слышимость. Все слышно, даже тяжелое дыхание Угаровой.
— Ох, Иванова, о себе подумай. О своем партбилете.
— Вот я о нем и думаю. И не могу понять, как у вас, у члена партии, у матери, поднялась рука отобрать у больного мальчика последний кусок хлеба? Этого я не понимаю!
— Отнять? Скажешь тоже. Никто и не отнимал.
— Я все слышала, что эта девочка говорила.
— А ты слушай с понятием. Ты головой слушай, а не сердцем. Очень оно у тебя мягкое да обманчивое.
— Ведь педсовет его еще не исключил.
— Педсовет. У меня есть указания повыше.
— Оставлять больного человека без хлеба? Не может быть таких изуверских указаний!
— Потише, Иванова… Тебе известно, что его мать…
— Все знаю. Вы были на педсовете, когда разбирали этот глупый вопрос?
— Почему глупый? Ты полегче тут выражайся.
— Глупый потому, что об этом и говорить бы не следовало. Ведь еще толком ничего не известно. Слухи только одни… А вы это дело подняли, а сами на совете ни слова не сказали.
— Я знаю, где надо слово сказать, а где не надо, — просипела Угарова. — И будь спокойна, сказала. Соответствующие меры будут приняты.
— Какие соответствующие меры? О чем вы говорите?
— Такие, каких он достоин.
— Да как вам не стыдно! Емельянова поддержать надо вот именно потому, что у него такое горе. А кроме того, он очень талантливый пианист.
— Мне даже удивительно тебя слушать. Нам сейчас преданные нужны люди, беспощадные, а не талантливые. Талантливым мы кого хочешь сделаем. Средств у нас на это хватит!
— Извините, а это уже непроходимая глупость. И вредная.
— Ничего. Бывает, что наша глупость дороже вашей учености ценится.
— О господи…
До Аси донесся вздох Ивановой. И такой он был трудный, что заглушил даже тяжкое сопение Угаровой. И сейчас же Иванова сказала:
— Имейте в виду, я этого так не оставлю.
— Слушай, Иванова. Отстань ты от этого дела, отойди. Греха не оберешься. Головой
И вдруг Иванова ответила:
— Хорошо, ваш совет я учту.
У Аси мелькнула горькая мысль: «Неужели не выдержала, сдалась?..» Задышав так же бурно, как и Угарова, она выбежала из коридорчика. Если бы у нее хватило выдержки выслушать все до конца, то она поняла бы, какую злую беду несет Сене вмешательство кадровички. Но вот для чего это надо — она бы никогда не поняла.
Не могла понять и Елена Сергеевна.
— Учту ваш совет, — проговорила она, вкладывая в свои слова совсем не тот смысл, какой был желателен Угаровой.
А Угарова решила, будто она образумила непокорную преподавательницу и заставила если и не изменить свое отношение к судьбе Емельянова, то хотя бы призадуматься. И то хорошо. Пусть подумает: чем больше человек думает, тем меньше с ним хлопот, — в этом Угарова была твердо убеждена. Сама-то она не любила долго раздумывать над своими действиями. И чтобы уж понадежнее закрепить похвальное намерение Ивановой, Угарова навалилась на стол и задушевно поведала:
— Добра я ему хочу, мальчишке-то этому. И я к нему подхожу именно как мать, а не как чужая тетка. Тебе этого не понять, поскольку нет у тебя детей. Не знаешь ты материнских болезней. Да если он пойдет по чужим людям скитаться, какое у него воспитание получится? У меня сердце за него все изболелось. Пока растишь дитенка, сто раз переболеешь, а как вырастишь, так болячкам своим и счет потеряешь… Ох, сыночки, вы мои росточки!.. — нараспев, совсем по-бабьи простонала она и даже ладонями утерла глаза.
Елена Сергеевна знала, что у кадровички двое сыновей. Один на фронте, а другой, кажется, еще дома. Но никогда не думала о ней как о матери, вырастившей двух сыновей. И, конечно, она любит их. А почему же совсем незаметно, что она любит еще кого-нибудь?
— А вы своего младшего отдали бы в детдом? Ну, если бы вам пришлось уйти на фронт, а он остался бы на попечении чужих людей? — спросила Елена Сергеевна.
И услышала ответ:
— Младшенький мой, Валерочка… — Она так горько и с таким судорожным отчаянием вздохнула, что на столе все задрожало. — Валерочка мой из дома убежал, и я думаю, на фронт. А ему еще и шестнадцати нет, воину-то этому… — Она выпрямилась, подняла голову и уже без всякой бабьей жалостливости закончила: — Сыночками своими я горда, и чужим детям не позволю по людям ходить. Таких государство воспитывать обязано.
— А наше училище разве не государственное?
— Я говорю: воспитывать. А у нас учат. Разница. И еще учти — он в себе болезнь носит…
— Ну уж, это вы!.. — гневно воскликнула Елена Сергеевна, но Угарова, все еще продолжая горестно вздыхать, взмахнула толстыми ладонями:
— Да знаю, знаю твои речи! Мне, если всех вас, ученых педагогов, слушать, только что в поломойки пойти. Нет, дорогие мои! Я на это место не вами поставлена.
— Дети-то за родителей не отвечают, в конце концов.