Отзвуки времени
Шрифт:
Когда история была барыне не по нраву, она протягивала руку в перстнях к павлиньему опахалу и била чтеца рукояткой по голове. Рукоятка столь часто использовалась, что из набалдашника в виде костяной птичьей головки выпал один рубиновый глаз. Наташа боялась одноглазую птицу и если сбивалась со строчки, то горбилась в ожидании удара.
Кроме Наташи, барыня держала в чтецах тощего паренька Ефремку с огромными зелёным глазищами и кудрявыми волосами. Ефремка предназначался для дневного чтения, а Наташа – для ночного.
– Не повезло тебе, девка, – сказала стряпуха, – барыня-то наша того, –
– Как утопилась? – пролепетала Наташа, цепенея от ужаса. От испуга у неё похолодели кончики пальцев. Однажды в их деревне речка прибила к берегам утопленника. Вся деревня бегала смотреть, а она не пошла. Забилась на печь и сидела, глядя на пауков. Пауки и то лучше, чем утопленники.
Но когда первый испуг прошёл, Наташа подумала, что ночь без сна – не самое страшное. Главное, сыта и одета. Вон, красивое платье пошили, и синюю ленточку в косу вплели, даром что ноги босы.
Что значит не спать, Наташа поняла к окончанию Успенского поста, когда перед глазами стала постоянно маячить туманная дымка и не хотелось ни есть, ни пить, ни даже плакать, а только спать, спать и спать.
Если она начинала моргать глазами над книгой, как сразу же следовали удар по голове и резкий оклик барыни:
– Что ты как сонная курица? Живо прикладывай старание!
От недосыпа и недоедания к Покрову Наташа превратилась в девочку-старушку с трясущейся головой и впалыми щеками. До неё туго доходило сказанное, и она то и дело обмирала на ходу, глядя перед собой стеклянным взором. И вот однажды, когда Наташа тарабанила барыне сочинения поэта Хераскова, ей причудилось, что с большой иконы Смоленской Божией Матери в углу спальни пролился золотой свет.
Она бросила читать и подняла голову, не обращая внимания на удары поганой одноглазой птицы с павлиньего опахала.
«Почему ты не молишься Господу?» – услышала Наташа вопрос Богородицы, хотя Та не размыкала уста.
«Я хочу спать», – мысленно ответствовала Наташа, не сумев пошевельнуть языком.
«Молись усердно, и скоро ты отдохнёшь. Обещаю».
Свет на иконе померк, и Наташа тотчас произнесла вслух: «Богородице Дево, радуйся», но по губам потекло что-то солёное и липкое. Она заморгала глазами. Клюв костяной птицы разбил ей лоб, и кровь стекала по щекам и подбородку.
Назавтра ввечеру, когда барыня изволила откушать запечённого поросёнка в брусничном соку, у неё случился удар. Посиневшая, страшная, Милица Петровна лежала на кушетке и едва ворочала глазами, пока доктор отворял ей кровь в большой медный таз.
Доктор был молоденький, со светлыми волосами и доброй улыбкой.
– Жить ваша барыня будет, – сказал он управляющему, – но говорить, наверное, не сможет. Советую пригласить священника, а больше никого к больной не допускать.
После этих слов Наташа зверушкой юркнула на сеновал и беспробудно заснула чуть ли не на неделю.
Пять следующих лет
Барыня лежала в спальне колода колодой: мычала, блеяла, пускала слюни, а хозяйством распоряжался управляющий. Осенью и весной в имение наезжал племянник барыни – наследник Иван Осипович. Тучный, коротконогий, в сильно напудренном парике, он целыми днями прикладывался к наливке и что-то писал гусиным пером, которое лично очинивал перочинным ножом с золотой рукоятью.
Иногда Иван Осипович подзывал борзых собак и начинал читать им свои произведения, препотешно завывая в особо чувствительных местах. Как-то раз, когда Наташа натирала воском паркет в зале, Иван Осипович протопал в кабинет в охотничьих сапогах и поманил её рукой.
– Эй ты, иди сюда.
Наташа встала с колен и оправила передник.
– Что изволите, барин?
Откинувшись в кресле, он задумчиво оглядел её с ног до головы, и в прищуре его глаз промелькнуло удивление.
– Управляющий говорит, ты грамотная?
– Да.
Ей не понравился его взгляд, липнущий к её шее в растёгнутом вороте. Она покраснела, рассердилась на себя за это и покраснела ещё шибче. Кто знает, что у бар на уме? От барского внимания только худо выходит. Но, к её облегчению, Иван Осипович достал из стола свою рукопись и очертил отращенным ногтем на мизинце несколько строк:
– Прочти вот это. Да постарайся, чтобы вышло душевно, со слезой.
От испуга слёзы у неё были и так наготове. Возвысив голос, Наташа прочитала длинное путаное творение о неразделённой любви прекрасной нимфы к козлоногому сатиру.
«Мерзость какая!» – подумала она, но Иван Осипович в восторге ударил себя ладонями по коленам.
– Сиё превосходно! У тебя несомненный талант актёрки! Но боже мой! – Вскочив с кресла, он дал круг по кабинету, едва не уронив на ковёр бронзового орла. – Я никогда не думал, что столь даровит! Мой стих звучит лучше Тредиаковского! Звонче оды Ломоносова на день восшествия государыни императрицы Елизаветы Петровны! – Подбоченясь, он воздел руку к потолку. – Склоните головы, народы, я великий пиит! – Достав табакерку, изукрашенную каменьями, Иван Осипович заложил в ноздри табак, несколько раз оглушительно чихнул, затем потряс головой и заявил: – С нынешнего дня начнём ставить пиесу моего сочинения, чтобы предъявить её к именинам тётушки Милицы Петровны. – Он трубно высморкался в платок. – А тебе поручаю главную роль. Пока не знаю какую, но уверен – моё сочинительство ждёт триумф!
– Подол велено обрезать, чтоб ноги торчали, – сказала швейка, накидывая на Наташу кусок белого полотна.
Пенная ткань волной охватила плечи, приоткрыв шею и грудь.
Наташа посмотрела на себя в напольное зеркало и обмерла: срам-то какой! Но в случае успеха барин обещал подписать вольную грамоту, а ради этого можно вытерпеть любое поношение. Есть что-либо на свете краше свободы?! В мечтах Наташа представляла, как вернётся домой к мамушке с тятенькой. Тишком прокрадётся в сени, распахнёт дверь да и рухнет им в ноженьки: принимайте, мол, своё оплаканное чадушко!