Озарение Нострадамуса
Шрифт:
Однако остаться работать в Подлипках Званцеву не пришлось. Как это уже раз случилось в тридцатых годах, когда к нему пришел молодой армянин с небольшой бородкой, предлагая объединить их усилия для создания электроорудия, и с тех пор их дружба с Андроником Гевондовичем Иосифьяном стала неразрывной, так и сейчас не смог Званцев не принять предложения друга и, распрощавшись с Павлом Сергеевичем, вернулся в созданный вместе с Иосифьяном в самое тяжелое время войны институт.
Профессор Иосифьян принял его с распростертыми объятиями, усадил в кресло в своем кабинете с расписным
— Я уже знаю все, — говорил он. — Оформить тебя здесь — пара пустяк. Кроме того, нарком помнит тебя и рад твоему возвращению, но…
— Что «но»? — насторожился Званцев.
— Пока тебя не было, все изменилось, Саша. Наши с тобой приемы работы теперь недопустимы. Всюду контроль — и сверху, и сбоку…
— Что значит «сбоку»?
— Парторганизация, с которой нельзя не считаться. А они помнят былую твою, да и мою партизанщину. Тебе хорошо, тебе не сидеть на закрытых партсобраниях, а мне каково? Партдисциплина!.. Так что начинай, действуй, но помни: теперь все не пара пустяк. — Второй раз объяснял это другу Иосифьян.
И Званцев начал действовать. Он сразу почувствовал путы на руках и ногах. Приказы его не выполнялись тотчас, а долгое время обсуждались, тяготила необходимость согласования любых решений с малокомпетентными, но партийными работниками.
С каждым днем все сильнее Званцев начинал чувствовать себя инородным телом в родном институте.
К нему по-прежнему приходили профессора, заведующие лабораториями, с ним совещались, но ему казалось, что поступать они будут по-своему.
Однажды Иосифьян позвал его к себе. Так бывало всегда, и Званцев менее всего подозревал, что ожидало его.
— Так вот, Саша. — начал Иосифьян. — Забирают тебя от меня, разлучают нас.
— Как так? — опешил Званцев.
— Передают тебе через меня вызов наверх, а со мной вроде согласовали, хотя мое мнение никого не интересовало. Вот посмотри, какое тебе дают назначение с производством в полковники.
— Как в полковники? Я же только инженер-майор. Через подполковника сразу?
— А военинженером, как ты, рядовой необученным, стал?
— По занимаемой должности.
— Вот и сейчас готовься. Получаешь важное назначение, а вместе с ним и звание полковника. Видимо, сразу отправишься на фронт. Снова «помпотехом», только теперь не комбата старшего лейтенанта Зимина, а маршала.
— На фронт всегда готов, но с чего ради такое повышение?
— Мы с тобой женский фактор не учли.
— Женский? Ничего не понимаю…
— А помнишь, мы возвращались в 41-м, 16 октября, в Москву, когда все уходили из нее? Девушки зенитной батареи сбили немецкого разведчика, и он, падая, взорвался…
— Помню. Мы еще говорили о девушках, выводивших аэростаты воздушного заграждения над бульваром…
— Вот, вот! Все в аккуратных, выглаженных гимнастерках, в сапожках, в заломленных пилотках. Твой Печников еще сказал, что они без промаха бьют и на войне, и в жизни и что сам он трижды подбит.
— И что же? При чем они теперь-то?
— А ты вспомни, как потом к тебе почти каждый день приезжала товарищ Голубцова, которую намечали к нам парторгом. Все знакомилась через тебя с нашей работой.
— Так
— Назначили ректором престижного технического вуза. Приглянулся ей видно… твой стиль работы, не считающийся ни с какими ограничениями.
— Ты все загадками говоришь, Андроник.
— А ты знаешь, кто она такая?. Жена Маленкова, заместителя председателя Государственного Комитета Обороны! Вот такая пара пустяк, дорогой.
По прошествии нескольких дней Званцев, получив удостоверение уполномоченного ГКО при 26-й армии II Украинского фронта и облачившись в форму полковника, срочно выехал на фронт.
Так началась новая страница его жизни.
Вместе с передовыми частями III Украинского фронта вступал он в дымящийся Будапешт, участвовал во взятии Вены.
В Вене он предстал перед генералом Гагиным, который координировал действия всех уполномоченных ГКО при различных армиях.
26-я армия принадлежала II Украинскому фронту и должна была занять Австрийские Альпы в провинции Штирия, куда Званцеву и надлежало из Вены направиться.
— Вы, полковник, — наставлял генерал Гагин, статный красивый, воплощение военной интеллигентности, — должны обеспечить демонтаж и отправку в СССР оборудования находящихся в Штирии заводов в компенсацию того ущерба который нанесло нацистское нашествие нашей промышленности, разрушив наши заводы и уничтожив наше оборудование.
Званцев опешил. Он ничего не возразил генералу, но эта роль пришлась ему не по душе. Сражаться, разминировать, восстанавливать взорванные мосты и дороги он, как инженер, был готов. Но забирать оборудование с австрийских заводов, в то время как сама Австрия была аннексирована Гитлером во время аншлюсса, казалось Званцеву недостойным, хотя война есть война и разрушения, оставленные гитлеровцами в оккупированных районах его страны, бесспорны. И все же…
Не решаясь ни с кем поделиться своими переживаниями, Званцев вернулся в свой номер в гостинице «Бристоль», предоставленный ему по его положению. В дверь без стука вошел высокий подполковник, в котором он узнал своего друга и однокашника Колю Поддьякова, с которым вместе они, окончив институт, приехали в Белорецк. Коля стал там начальником литейного цеха и первым помощником Званцева, главного механика.
Званцев обрадовался, но нисколько не удивился, Поддьяков теперь был управляющим Всесоюзным трестом Союззапчермет, обеспечивая металлургические заводы запасными частями, о чем они всегда мечтали в Белорецке.
— Прикомандирован к тебе, товарищ полковник! — объявил тот.
— Знаешь, Коля, зачем мы здесь? — спросил Званцев.
— Знаю, — коротко ответил Поддьяков.
— Вот и я сегодня узнал. И места себе не нахожу. Мародеры мы.
— Дурак ты, Саша, хоть и полковник! — решительно заявил старый друг. — Я тебя насквозь вижу, за призрачную этику цепляешься, писатель?
— Да какая там этика! Скажешь, что война — это убийства и грабежи?
— Не грабежи в нашем случае, а взятие трофеев, за которые нами сполна заплачено ох какой кровью. Да ты сам кровь эту видел на Керченской переправе. Знаю, что у тебя и пилотка, и гимнастерка прострелены.