Ожерелье королевы

Дюма-отец Александр

Спутница ее остановилась в трех шагах и внимательно, озабоченно следила за происходящим, похожая на подруг и дуэний с картин Ватто, изображающих прогулки вчетвером; ее тревожное сочувствие опровергало утешительные мысли г-на де Шарни. Впрочем, быть застигнутой во время политического свидания так же опасно, как постыдно попасться во время свидания любовного. И заговорщик как никто другой похож на влюбленного. Оба закутаны в плащи, оба держатся начеку, оба нетвердо стоят на ногах.

У Шарни не было времени углубиться в подобные размышления; наперсница забеспокоилась и

прервала беседу. Кавалер сделал такое движение, словно готов был упасть ниц: не было сомнения, что аудиенция подходит к концу.

Шарни затаился за толстым деревом. Когда участники виденной им сцены расстанутся, кто-то из них наверняка пройдет мимо него. Оливье оставалось только затаить дыхание и молить то ли гномов, то ли сильфов, чтобы они приглушили все звуки на земле и в небе.

В этот миг ему показалось, будто на фоне королевской накидки мелькнул какой-то светлый предмет; дворянин поспешно склонился до самой травы, отвесил почтительный поклон и ударился в бегство – только так и можно было назвать его стремительный уход.

Но спутница королевы остановила его тихим окриком, а когда он застыл на месте, бросила ему вполголоса:

– Подождите!

Кавалер оказался отменно послушен: он замер на месте и стал ждать.

И тут Шарни увидел, как обе женщины рука об руку прошли в двух шагах от его укрытия; ветерок, поднятый подолом королевы, покачнул стебли на газоне у самых ног Шарни.

Он почувствовал духи королевы, которые ему так давно были дороги; эта смесь вербены и резеды вдвойне опьяняла его ароматом и связанными с ним воспоминаниями.

Женщины прошли мимо и скрылись.

Несколько минут спустя показался незнакомец, но Оливье сперва проводил королеву взглядом до самой калитки и только потом взглянул на него: тот страстно и исступленно целовал свежую, благоуханную розу, несомненно ту самую, которую Шарни заметил сначала в руках у королевы, когда она вышла в парк, а потом видел, как Мария Антуанетта выпустила ее из рук.

Роза и эти поцелуи! Какие уж тут гонцы, какие государственные тайны!

Шарни словно обезумел. Он готов был наброситься на этого человека и вырвать у него из рук розу, но тут вновь показалась спутница королевы и крикнула:

– Идите, монсеньор!

Шарни понял, что видит перед собой одного из принцев крови, и прислонился к дереву, чтобы не рухнуть замертво на траву.

Незнакомец бросился в ту сторону, откуда донесся зов, и исчез вместе с дамой.

9. Рука королевы

Когда сраженный этим жестоким ударом Шарни вернулся в дом, он не нашел в себе сил противостоять новому горю, постигшему его.

Провидение привело его в Версаль, послало ему этот неоценимый тайный приют – и все лишь для того, чтобы разжечь в нем ревность, чтобы навести его на след преступления, которое, пренебрегая супружеским долгом, королевским достоинством и любовной верностью, совершила Мария Антуанетта.

Сомнений не оставалось: человек, которому оказали в парке такой прием, был новым любовником. Охваченный ночной лихорадкой, Шарни напрасно пытался убедить себя в бреду отчаяния,

что человек, получивший розу, – посланец, а роза – только залог тайного сговора, замена письму, которое было бы чересчур опасно.

Ничто не могло победить подозрения. Несчастному Оливье оставалось только задуматься над собственным поведением и спросить себя, почему он оказался столь бездеятелен перед лицом такой беды. По некотором размышлении нетрудно было догадаться, под влиянием какого инстинкта он впал в эту бездеятельность.

В минуты самых жестоких жизненных кризисов природа человеческая невольно стремится к действию: в здравомыслящем человеке это инстинктивное стремление есть не что иное, как сочетание привычки и обдуманного решения, которое созревает очень быстро и очень кстати. Шарни ничего не предпринял по той причине, что дела королевы не имели к нему касательства; проявив свое любопытство, он выдал бы и любовь; к тому же, бросая тень на королеву, он бы предал ее, а если мы хотим уличить кого-либо в предательстве, то платить за него ответным предательством нам не к лицу.

Он ничего не предпринял, потому что, напав на человека, удостоенного королевским доверием, он, возможно, оказался бы виновником безобразной, унизительной сцены; получилось бы, будто он расставил королеве западню, и она никогда бы ему не простила.

И наконец, обращение «монсеньор», оброненное под конец услужливой наперсницей, оказалось для него хоть и запоздалым, но все же спасительным предостережением: оно бы открыло Шарни глаза, даже если бы его окончательно ослепил гнев. Что было бы, услышь он, как называют монсеньором человека, на которого он уже бросился со шпагой в руке? И замахнись он на столь высокое лицо, как мучительно было бы его падение с такой высоты.

Подобные мысли одолевали Шарни всю ночь и все утро. А когда пробило полдень, все, что было накануне, для него исчезло. Осталось только лихорадочное, изнурительное ожидание следующей ночи, чреватой, быть может, дальнейшими разоблачениями.

С какой тревогой уселся Шарни у окна, единственного своего прибежища, очерчивавшего непреодолимые границы его жизни! Когда он затаился под виноградными лозами за ставнем, в котором просверлил отверстие, чтобы никто не заметил, что дом обитаем, и замер в этой дубовой раме, увитой зеленью, он напоминал собой один из тех старинных портретов, которые с благочестивой заботой следят из-за драпировок в старинных замках за жизнью своих потомков.

Наступил вечер, который принес нашему пылкому соглядатаю темные желания и безумные мысли.

Он улавливал новое значение в обычных звуках. Вдали он заметил королеву: она шла по лужайке, и впереди нее несли несколько фонарей. Королева показалась ему задумчивой, нерешительной, ее словно омрачали ночные тревоги.

Постепенно погасли все огни в службах; безмолвный парк наполнился тишиной и прохладой. Деревья и цветы, которые весь день усердно радовали взгляды и услаждали гуляющих, ночью, когда никто их не видит и не трогает, словно набирались свежести, аромата и гибкости для новых трудов. Право же, рощи и луга, подобно людям, по ночам спят.