П

Миконов Илья Геннадьевич

– Данил, я же учила тебя: всегда смотри собеседнику в глаза! Повернись ко мне, ты уже не маленький, чтобы забывать такие вещи!

Он узнал её по голосу, от природы чуточку злому, но зато хорошо поставленному. Запахло дорогими духами.

Мама стояла за его спиной в помятом бирюзовом платье. Она была мертва. Бледная кожа, словно непроклеенные обои, слазила с её плоти, открывая нелицеприятную картину. Глаза впали, исчезли милые щёчки.

– Где папа?

– Закрой рот! Ты уже надоел провоцировать меня своими

глупыми вопросами. Мы оба знаем, что случилось.

Саша понимал: перед ним пустая оболочка, ничто, но коленки задрожали. Нож и факел выпали из рук. «Мама» прищурилась.

– Мы оба знаем, Саша, что он умер от рака, из-за того, что курил. А почему он курил? Потому что волновался! Кто расшатывал ему нервы? Мой бездарный сын! А теперь уже я умираю, Саша… Ты видишь, что со мной происходит? Видишь!? Надеюсь, сейчас не придётся проводить аналогии и искать виновного?

– Ма-ам, – Саша упёрся в стену, за которой злобно трещала сорока, предвестница смерти. – Пожалуйста, не подходи ко мне.

«Мама» подходила. Медленно, вытянув вперёд исхудавшую руку. Пузырёк гнили на месте ногтя указательного пальца лопнул.

– А, может, это ты высасываешь жизнь из меня? Может, мне стоит убить тебя?

Мальчик осел на землю, по-детски прикрыв лицо руками, задрожал. За стеной закричал Данька. Крик был протяжным и резко прервался жуткой тишиной. Этот крик оживил Сашу, мальчик уверенно поднял голову, что-то сверкнуло в его глазах. Жажда мести, беспокойство за друга, ненависть – всё, что угодно, кроме страха.

Мама погладила его по щеке. Нормальной рукой, мягкой, тёплой, покрытой сеточкой морщин. Жуткие ошмётки кожи, гниль, чрезмерная худоба исчезли. Это была родная, настоящая мама, которая улыбалась, глядя на Сашу, и пыталась что-то сказать. Лишь губами. Одно тёплое, нежное слово.

Мама исчезла. Её просто не стало.

Саша победил страх, хотя мерзкий осадок остался глубоко внутри.

Вместе с мамой исчезла и стена. Мальчик упал на многострадальный висок. Картинку перед глазами заволокло красным от боли. Саша, кряхтя, поднялся, пытаясь проморгаться. И, наконец, увидел.

Сороку. Смертельно прекрасную сороку с иссиня-чёрными перьями, и лишь на груди – серовато-белыми. Птица смотрела в небо с раскрытым клювом, с которого свисали ноги Даньки. Саша закричал. Сорока дёрнула головой. Жилка на шее пошевелилась, и мальчик за секунду был проглочен, как червяк для птенцов.

Саша нервно выдохнул. Он почувствовал жуткую, нестерпимую ненависть, давлением и жаром всполохнувшую в и так болящих висках. Но её заглушила слабость. Безнадёжность. Всё, Даньки нет. Его больше нет…

Птица оглушительно защебетала, расправила крылья, оттолкнулась лапами и взлетела, направляясь в сторону логова Существа.

Саша повернулся на звук: визгливый смех, шипение, шорох, стоны – и тут же развернулся назад. Побежал так быстро, как мог.

Ведь

на пути стояли другие страхи: дрожащие пауки, огромные насекомые, покрытые слизью, вонючие зомби, змеи, готовые к смертельному прыжку – сотни оживших кошмаров. Вернее, девяносто шесть. Ужасы каждого ребёнка, побывавшего в Пределе Мечтаний. Ведь всё это время сбывались не только мечты.

Одиннадцатая глава.

Для создания ненавистной и презренной Сашей атмосферы не хватало лишь радостного пения птичек. Лучи солнца широким столбом падали сквозь раскрытые ставни, играя с пылинками, парящими в воздухе. Хижина пустовала. Все дети остались на улице, то и дело удивлённо вздыхая, смеясь, крича и непрерывно щебеча о своем, о прочем. Сопровождалась эта идиллия звуками всплесков воды. Смачных, словно удар ладошки по водной глади.

А Саша лежал. Хлюпал носом, кашлял. Но именно сейчас к этому процессу добавились частые и агрессивные движение челюстями – мальчик торопливо жевал банан. Шкурку – одну из многих – он закинул под лежанку.

Скрип – кто-то зашёл. Громкий скрип – зашёл кто-то тяжёлый. Саша торопливо зачавкал, покраснел. Хотя по нему не было заметно: лицо уже второй день оттекало.

Фид, в подозрительно мокрой одежде, поставил у кровати ведро с водой из реки, что Саша мысленно принял за объяснение влажных бридж и футболки, торопливо глотая не разжёванные кусочки банана. Толстяк фыркнул, сел на табурет у лежанки. Табурет опасно погнулся, но стоически выдержал.

– Опять будешь валяться весь день, лишь изредка бегая за едой, а через два часа после неё – в туалет? Я был лучшего мнения о тебе. Даже Ящерка не был таким идиотом.

– Отвали!

Фид, хмурясь, протёр лицо мокрым воротом футболки то ли от пота, то ли от нервов.

– Зачем ты объедаешься бананами? – глаза Фида загорелись справедливой жадностью. – Саша, у нас запасы кончились, а плоды появляются раз в неделю. От одной травы, куста или чем там прозывают, выходит довольно много. Но ты съел шестьдесят штук за два дня!

– Таким жирным, как ты, я не стану.

Фид сжал кулаки.

– Мама говорит, что я склонен к полноте, и с этим бесполезно бороться, но главное – всё равно соблюдать меру. А ты меру раз в десять превысил, Саш!

Мальчик приподнялся, но за место пламенной речи, лишь оплевал звереющего толстяка, разразившись хриплым кашлем.

– Да не прекращу я! – Саша ещё раз кашлянул. – Разве вам невдомёк, что мне плохо?! Я до сих пор вижу, как эта летящая тварь его съедает… Фид, не лезь ко мне: всё равно продолжу есть бананы, а пока их нет, перейду на яблоки, потому что они сладкие. После этого мне становится лучше, хоть и ненадолго… но что я могу сделать!?

Толстяк понимающе кивнул, но суровости во взгляде не приубавил.