Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.

Симашко Морис Давидович

Собственно говоря, Элеонора Васильевна присутствовала в каждом пункте необъятного пространства, менялись лишь внешние приметы. Случалось, она была замужем, но это не имело определяющего значения. Чаще всего просматривался некий местный покровитель из ханабадского руководства. Элеонора Васильевна отзывалась о нем со всей серьезностью, как о своем друге, и не любила распространяться на эту тему. Да и сама она обычно занимала вполне достойный пост: инспектора горОНО, профсоюзного работника, заведующего отделом культуры Впрочем, она всегда была очень мила и умела себя дер жать. При этом лишь требовалось звать ее по имени-от честву. С нашей стороны, несмотря на некоторую очевидную двусмысленность ее положения, проявлялось к ней истинно ханабадское благородство.

Будь сейчас

время застоя, можно было бы рассказать на эту тему десятки интереснейших сюжетов. Чем и занимаются некоторые смелые романисты, выдавая таковые сюжеты за жгучую правду. Что стоило хотя бы поведать о милых символах, так или иначе связанных с Элеонорой Васильевной. В некий период истории среди асов ханабадской прессы присутствовала мода на скромные знаки внимания в виде недорогих фаянсовых чашек определенного цвета. Их дарили на память Элеоноре Васильевне в подтверждение очевидной сердечной победы. У некоторых был целый набор таких «именных» чашек. С сервизами в то время было несвободно. Увидев такую чашку, выставленную на буфет ничего не подозревающей хозяйкой, посвященный улыбался, мысленно приветствуя своего предшественника. А добившись сам безусловного внимания со стороны Элеоноры Васильевны, дарил свою чашку: синюю, красную или розовую с цветочками. Это был как бы тайный орден, объединенный именем прекрасной Дамы. Ну что бы стоило написать авантюрный роман о периоде застоя и назвать его «Двенадцать чашек»!

Ах, ханабадская газетная молодость, много есть чего такого о тебе рассказать. Так и хочется декламировать что-нибудь эпическое: «Богатыри, не вы!» Слезы невольно навертываются на глаза, и снова видятся миражи, миражи, миражи, слышатся уверенные голоса, выкрики, вопли, ласковый шепот, лай собак. Но нет, были, были светлые минуты! Святые, чистые воспоминания! Где вы теперь, Элеонора Васильевна, как у вас с перестройкой?..

Пусть не уверится читатель, что все, даже личное, состояло в то время из одних миражей. Человек остается слаб и в самую героическую эпоху. То нищему вдруг подаст пятнадцать копеек, то, присутствуя в конвое, не выстрелит, когда некая тень шагнет в сторону сорвать клюкву с куста, то над стихотворением заплачет. «Гвозди бы делать из этих людей!» Вот и попробуй. Правда, китайцы говорят, что гвозди делают только из ни на что не годного железа. Так они и пишут иероглифами!

А человек слаб, особенно в делах сердечных. Назовем ее просто Шаганэ, хоть и не встречал я ни разу в Ханабаде такого имени. Тут не будет чашек и прочих атрибутов ханабадского благородства, да и стиль придется менять. Началось с того, что принято было хорошее постановление по усилению работы среди женщин местной национальности. Преподаватели Ханабадского педагогического института, при содействии актива, прочесывали хлопковые поля и тутовые рощи ближайших колхозов, отлавливая не желающих получить высшее образование абитуриенток. Те убегали к предназначенным им мужьям с первого, второго и даже четвертого курсов. Поиски готовых выдвинуться женщин шли и в высших, руководящих эшелонах. В силу положительных анкетных данных и скромного поведения не проработавшая и года после института в школе Шаганэ была взята на ответственную работу в обком партии. Думаю, свою роль тут сыграла и мощная грациозность ее фигуры, которая как бы подтверждала идеологическую устойчивость. Я как раз и познакомился с милой, чистой сердцем и помыслами Шаганэ в период ее неожиданного взлета…

Но снова прервусь для объяснения…

Как механизм, губами шевеля.

Нам толковали мысли неплохие

Не верившие в них учителя.

Мысли — миражи. Это нечто вроде упырей, что под видом живого человека пьют человеческую кровь и высасывают мозг. Будешь идти все вперед и вперед из последних сил, но вместо пальм и светлого моря воды обретешь проступившую сквозь иссохшую корку земли сверкающую на солнце соль…

На этом роковом пути с указателями в направлении сияющих

вершин я все же нет-нет, да и бросал взгляд в сторону. Что-то потаенное, ускользающее от глаз находилось там, и это был не мираж. Сама жизнь пряталась в каких-то щелях и складках, с головой укрываясь маскхалатом с миражными пятнами. Там, в стороне, пребывал изначальный Ханабад, столкнувшийся с новой, так сказать, научной системой ханабадства. Что там, за оплывшими дувалами, за глухими, без единого окна, стенами, за бесстрастием лиц и движений, отрицающим саму идею миража? Каково пришлись химеры всеобщего ханабадства к опыту их устоявшейся в тысячелетиях жизни?..

Это никак не открывалось сразу. Мне предстоял долгий путь познания, не имеющий конца. Главная трудность заключалась в том, что и всеобщее ханабадство, которое я искренне исповедовал, было по сути не понятно ни уму моему, ни сердцу. Я знал лишь его атрибутику, то есть видел те же миражи. И поскольку сам состоял в этой системе миражей, то считал их основой бытия. Таким образом две линии предстояло мне бессознательно исследовать: линию всеобщего ханабадства, в котором я был вскормлен, и линию ханабадства действительного, имеющего свою историю и географию, где все было подлинное жизнь и миражи. Представляли ли они собою две параллельные в пространстве или сливались где-то на каком-то отрезке истории? Сами вопросы эти делаются мне понятны только сейчас, а тогда я и не думал ни о чем. Жил себе, и все…

Но это только казалось мне. Со всем пылом молодости и натуры, верующей в миражи, я не мог не войти с ними в роковое противоречие. С первого детского лепета мне внушали, что следует говорить только правду, затем, что «пионер — всем ребятам пример», с молоком альмаматери я впитывал в себя, что «критика и самокритика — движущая сила общества». И вот с самыми добрыми намерениями, не разобравшись, что на дороге к сияющим вершинам суть не имеет ровно никакого значения, я сунулся выполнять совершенно бесперспективную работу: наполнять миражи содержанием. Мне виделась там какая-то плоть. Даже алхимики были практичнее: все-таки предполагали получить золото из какого-то другого элемента. Но что можно извлечь даже из очень правильных сновидений?

На камне разве вырастет тюльпан?

Это сказал великий ханабадский поэт.

С чего же началось все?..

Дородный, с приросшими к голове огромными мясистыми ушами, он улыбался всем своим широким лицом с крупными желтыми зубами. В глазах его «стоял жир», как определяют такое состояние организма ханабадцы. Не только цветом зубов, но чем-то еще неуловимым был он похож на довольного жизнью балованного слоненка. Пилмахмуд [7] — так и звали его беззлобно подчиненные. Была в нем какая-то естественная, располагающая приветливость. Я смотрел без улыбки на него, совершая внутреннее усилие, чтобы не поддаться этому естественному обаянию, готовый вот-вот не поверить документам, многочисленным свидетельствам, даже собственным глазам.

7

Слоненок (туркм.)

Потом я всю ночь писал фельетон, и передо мной стояло его лицо, слышался мягкий, покровительственный голос. Меня ставило в тупик какое-то особенное движение его сытой руки. Нет, не отметающее факты, а как бы не придающее им того значения, которое придавал я. В этом движении содержалась некая абсолютная уверенность. Не было и тени не то что страха, раскаяния, — но и намека на тревогу. На руке его покоились золотые часы «Победа» с браслетом — те самые…

«Тот самый Пилмахмуд» — назвал я свой первый фельетон. Какая-то давно не испытанная внутренняя дрожь стояла во мне. Он уезжал на курорт, Слоненок, и от каждого из трех детских домов области ему было пре поднесено по паре этих первых послевоенных золотых часов. А кроме того, по четыре и по пять тысяч рублей деньгами. Что он получал от обычных школ, мне было неизвестно.