Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
Что-то дикое, невероятное пробежало перед самыми колесами машины, издало громкий визг и скрылось в тростниках. Мы переглянулись. Неужели?.. Да, в чем-то это было похоже на свинью, но с другой стороны своей худобой и подвижностью напоминало волка. И еще какие-то желтые полосы вдоль спины вовсе сбивали с толка…
Выйдя из машины, мы пошли в ту сторону, куда побежало непонятное животное. В самой гуще тугаев стоял полуразрушенный сарай, в котором на проломленной раскладушке спала женщина неопределенного вида. Она была прикрыта телогрейкой, а на свесившейся с раскладушки руке выделялось солнце с синими лучами и крупная неровная надпись: «Мама, прости, что тебя не слушала!» Судя по запаху и валяющейся посуде, женщину было не добудиться. Опять то же существо пробежало где-то близко от нас, но с уже вполне очевидным яростным хрюканьем. Проводник подтвердил, что это и есть
Что же, ханабадцы не лишены здравого смысла, а опыт истории приучил их к неукоснительному выполнению предначертаний начальства. Не перенося и на дух «самой производительной отрасли животноводства», они наняли нигде не прописанную инородную женщину ухаживать за свиньями, а ферму с ней вместе вынесли за пятнадцать километров от поселка, в тугаи. Заведующую свинофермой, чтобы не сбежала, они обязались обеспечивать едой и питьем.
Пока мы размышляли, что нам делать дальше, женщина приподняла голову. Мутно посмотрев на нас, она выругалась почему-то по-немецки, перевернулась на другой бок и снова захрапела. Все бы ничего, да накануне с нами увязался Гулам Мурлоев, который настойчиво требовал организовать фотоэтюд. У него в связи с правительственным постановлением о свиноводстве был заказ от «Огонька». Долго рассказывать, как, разделившись, мы ловили в тугаях поросенка. Это удалось более ловкому и молодому Вадиму Павловичу, недавнему комсомольскому вожаку где-то в Кузбассе. Гулам суетился, приседая с камерой, отползая, снова вскакивая, а тот держал на вытянутых руках что-то худое, злобное и, действительно, оказавшееся с полосами. По-видимому, это была уже помесь с дикими свиньями. Гулам успел дважды щелкнуть, как вдруг произошло невероятное. Пусть тысячу раз говорят мне, что свинья не может поворачивать головы. Озверелый поросенок вдруг извернулся на полных сто восемьдесят градусов. Раздался истошный человеческий вопль. Вадим Павлович мотал рукой, разбрызгивая кровь во все стороны. Полпальца оказались у него напрочь отхвачены. А брошенный на землю поросенок мгновенно исчез в тугаях. Гулам Мурлоев утешал Вадима Павловича, что снимок получился. Поросенка, правда, придется подретушировать, но тугаи вышли замечательные. В «Огоньке» это любят…
— Ур-ра-а!
Бурля и пенясь, миллион тонн воды сразу ударяет в бархан. Вначале он еще держится, лишь края отслаиваются, с пылью и брызгами рушась в кипящий водоворот. Но вода уже проникла в тысячи сусличьих нор, в многометровые пустоты, образованные корнями древнего, давно превратившегося в прах саксаула. Бархан темнеет, набухает водой и вдруг взрывается тысячелетней пылью, затмевающей солнце. Проходит менее получаса, и от гигантской песчаной горы в миллионы тонн ничего не остается. Вырвавшаяся из-под контроля вода заполняет низину, прорывается в стороны, плещется далеко уже, у других барханов. Там тоже с шумом рушится столетиями слежавшийся песок. В пустыне образуется новое озеро километра два длиной, с неопределенными топкими берегами. А вода просачивается все дальше, вправо и влево от главного русла канала, и вскоре болотистые озера возникают на много километров вокруг…
Сердце мое ликует. Мы стоим рядом с начальником строительства канала — тем самым генерал-майором государственной безопасности и учеником великого американского инженера Дэвиса, которого я три года назад критиковал за отсутствие энтузиазма. Только канал это уже другой. Тот, прежний, где вода должна была течь вверх, законсервировали. А этот, хоть называется «Большим», все же уже не «Великая стройка коммунизма». Начальник строительства теперь уже в гражданском пиджаке, и строители не за колючей проволокой. Это в большинстве своем бывшие зеки, выпущенные досрочно на свободу по «ворошиловскому указу» с правом жить и работать только здесь, на канале.
Я с восторгом пишу о новом, прогрессивном способе строительства канала, когда главным средством производства является вода. Ее накапливают в кулак, потом рушат перемычку, и она сама уже размывает себе путь. Подсчитано, что это втрое дешевле, чем рыть канал экскаваторами, ограничивая берега, и впятеро дешевле, чем уплотнять, а тем более бетонировать его дно. Сама Хандарья с ее бешеным нравом подсказала строителям этот экономный способ, до которого нигде не додумались, даже в Америке.
Правда, находятся люди, извечные консерваторы, которые возражают против передового метода. Говорят о засолении почв и что вода на три четверти пропадает в пустыне. Как будто в Хандарье мало воды. Еще беспокоятся, что целое море может усохнуть, в которое она впадает. Но разве плохо, что тысячи озер появились
Я твердо решаю писать документальную повесть, главным героем которой станет начальник строительства. Был тот консерватором, а теперь сама наша жизнь заставила его идти в ногу со временем. Совершенно новый способ проложения канала в пустыне заслуживает пропаганды. Когда я говорю об этом с начальником строительства, он почему-то криво усмехнулся. Наверно, забыть не может ту нашу критику…
Там, где будущий канал пересекался железной дорогой, мы увидели множество народа. Люди сидели или лежали на песке, ничего не делая. Это было странное зрелище: солнце в синем небе, пустыня, и полтысячи ничего не делающих людей. Большой рыжий человек, стоя на холме, мял в руке и бросал вниз комочки земли. Это оказался здешний прораб.
— Вода подходит, к празднику кончать надо обводной канал, за мост приниматься, — он говорил каким-то безразличным голосом, не глядя на нас. — Людей уже четыре дня назад привезли, а самосвалов нет. Ничего нет. Даже лопатами не обеспечили…
Вдруг лицо его озарилось слабой улыбкой. Он перестал мять в руке такырную землю. Мы посмотрели туда, куда он смотрел. Шлейф пыли приближался сюда. Первым оттуда вынырнул черный «ЗИМ», за ним одна за другой «Победы», сначала новые, черные, потом все старее и светлее. В самом конце поспевал знакомый маленький «Москвич» с помятой дверцей. Товарищ Тарасенков в просторном летнем костюме строго спрашивал с прораба. Тот молчал. И люди вокруг молчали. Лишь те, которые вылезли из машин, что-то записывали в блокноты. Я оглянулся по сторонам: что тут было записывать.
— А ты здесь чего? — спросил я Костю Веденеева, оставшегося сидеть в «Москвиче».
— Чулпанов заболел, — нехотя ответил он.
Мне стало понятно. Когда едет второй секретарь ЦК, то с ним из области едут второй секретарь обкома, вторые секретари соответствующих райкомов, заведующие отделами и управлениями облисполкома. Или люди, их заменяющие…
— Работать надо! Тогда лопаты будут! Всё будет!..
Товарищ Тарасенков произнес это убежденно, полуобернувшись к окружающим людям, чтобы все его слышали. Мягко захлопнулась дверца «ЗИМа», захлопали дверцы у «Побед», и шлейф пыли стал быстро удаляться дальше по трассе канала. Все это состоялось в какие-нибудь две-три минуты. Только «Москвич» сельхозуправления все не заводился. Его дружно подтолкнули обрадовавшиеся хоть какой-то работе люди, и он понесся следом, ныряя между барханами и принимая на себя всю поднятую пыль…
Амана-Батрака не оказалось дома, и мы поехали к видневшимся по всему горизонту силуэтам ближних и дальних крепостей. Это был когда-то единый огромный город-полис с созвездием шахристанов-дворцов, базарами, бесчисленными караван-сараями, что, впрочем, тоже означает «дворцы для путешествующих», тенистыми садами и мудрецами, проводящими жизнь в библиотеках. Здесь рождались современная алгебра и астрономия, комментировался Аристотель, писались чеканные рубои о любви и смысле жизни. Мы ехали среди грязных, поросших неопрятной рыжей колючкой бугров. Тысячелетняя пыль стояла над нами. Это была особенная пыль, светлая и пористая от кипевшей тут некогда жизни. Один из холмов, величиной с трехэтажный дом, был разъят дорогой надвое, и по обе стороны виделись плотно спрессованные и почему-то светло-серые человеческие кости: бедра, голени, тазовые полукружья. Они, словно бумага, ничего не весили и ломались в руках, высвобожденные из общего массива. Черепа такого же серого цвета составляли другой, отдельный холм. Часа полтора петляли мы среди молчания ханабадской истории, и только каракумская кобра подняла однажды голову из ложбины между холмами.
Наконец мы выехали к совсем уже древнему городищу, где следовало задирать голову, чтобы смотреть на оплывшие валы. Казалось невероятным, что в неведомые времена, задолго до начала нашей эры люди смогли насыпать посреди равнины эту чудовищную гору. Здесь кончалась история и снова продолжалась в зеленых картах хлопковых полей все того же колхоза, которым управлял Аман-Батрак. Сам он находился тут же, на полевом стане, с Шамухамедом и Костей Веденеевым.
Я был уже матерым ханабадцем и все понимал. Разумеется, за день до нашего приезда позвонили председателю и расписали всю программу нашего пребывания здесь. Областного агронома прикрепили для соответствующих разъяснений и Шамухамеда для порядка от обкома партии. Вот мы как бы ненароком и встретились с ними в полеводческой бригаде. Нет предела тонкому ханабадскому лукавству…