Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
— Ты поедешь в Ханабад-1, а ты в Ханабад-Н, — сказал нам с Женькой Михаил Семенович, бодрый сухощавый ветеран пера. — Я тут пока в обкоме пошурую!..
Через час я уже одиноко сидел в полупустом пассажирском вагоне с поперечными скамейками и буквой «ять» в надписи у тормозного крана. Вагон раскачивало, мелкая пыль клубами поднималась от пола. Поезд небыстро шел среди расчерченных бороздами полей, в ряд торчащих обрубков тутовых деревьев, домов с кучками кизяка на плоских крышах и круглыми печами-тамдырами на ничем не огороженных подворьях. Ехал я по направлению к границе, туда, где находится самая южная точка страны, составляющая особую гордость области. Все было как и везде на бескрайних ханабадских просторах. Поезд подолгу стоял на каждой станции, потом задумчиво трогался. Мимо
Я же смотрел на все это и обдумывал свой журналистский дебют, ибо учился заочно и знаком был до сих пор с работой газетчика лишь по пьесе «Дорога в Нью-Йорк», которую сразу после войны быстро убрали из репертуара. Задание для меня лично было — организовать в Ханабаде выступления секретаря райкома, председателя райисполкома, передового тракториста, агитатора и женщины-депутата Верховного Совета. Попутно предстояло собрать материал для очерка. Приезжал я в Ханабад рано утром, а вечером тем же поездом должен был выехать обратно.
Все виделось мне в некоем тумане, но никаких сомнений я не испытывал. Слово организовать мне было знакомо из военной жизни, когда я был еще лихим сержантом. Командир роты — лейтенант Логвинов вызывал меня и коротко приказывал: «Сержант Тираспольский, возьмите трех людей и организуйте дрова для кухни!» — «Есть!» — отвечал я, не дрогнув ни одним мускулом лица. А когда уходил, то с удовлетворением слышал, как лейтенант говорил старшине, беспокоившемуся о топливе на утро: «Тираспольского послал, этот не подведет!» Армейская гордость играла во мне. К утру перед кухней, прикрытые брезентом, лежали аккуратно порубленные сухие дрова, в то время, как на десять километров вокруг не было не то что захудалого деревца, но и трава не росла. Мне с солдатами разрешали спать до обеда, и из кухни приносили нам по полному котелку каши с мясом. На меня смотрели с уважением.
А в двенадцати верстах от нас завхоз какого-нибудь учреждения чесал затылок и раздумывал, как это могли пропасть у него ворота да еще с частью забора.
В этом и заключался смысл слова «организовать». Лейтенант приказывал и ни о чем не спрашивал. Он был не виноват, да и роту следовало кормить. Обеспечивать дровами воинские части и в голову тогда никому не приходило. Вместе с тем, время было военное, и если бы мы попались, то в лучшем случае дело для меня закончилось бы штрафной. Что же, как свидетельствует пресса, ханабадская действительность на каждом шагу ставит перед человеком такие жизненные дилеммы, и не только в военное время.
Вот такие аналогии вызвал у меня вполне невинный ханабадский политический термин. Весь смысл ханабадства в организации. Впрочем, здоровая ханабадская закваска была заложена во мне с детства. В самые трудные минуты жизни я твердо знал, что нет тех преград, которых не смогли бы преодолеть ханабадцы. Поэтому, бросив раздумья, положил голову на кулак и крепко уснул на жесткой вагонной скамье…
Это оказалось совсем простым делом. Секретарь райкома, полный ханабадской значительности, сказал одно только слово некоему молодому человеку с большой, еще довоенной самопишущей ручкой в кармане пиджака. Тот провел меня в отдельную комнату, положил передо мной стопку чистой бумаги, принес большую папку. Это были ежедневные сводки о ходе сева в районе. Здесь же находился прошлогодний доклад на пленуме райкома по тому же вопросу.
— Это же за прошлый год! — сказал я неуверенно.
— Ай, все там правильно! — сказал мне молодой человек с истинно ханабадской доверительностью. Он показал уже наполовину написанный доклад секретаря райкома за этот год. Все там было из прежнего доклада, слово в слово. И цифры совпадали.
— А недостатки? — спросил я.
— Буденный отстает и агитаторы недостаточно у Молотова работают. Тут про все есть!
Я поинтересовался, когда же секретарь райкома станет писать свою статью в газету, но, взглянув на безмятежное лицо молодого человека, вдруг
— Быстрее надо. Секретарь на обед уезжает! — озабоченно предупредил молодой человек, оказавшийся инструктором райкома.
Я взял ручку и… Все оказалось действительно просто. Я писал, как умело и инициативно райком партии руководил севом, как организовал социалистическое соревнование, наладил работу агитаторов, мобилизовал коммунистов и комсомольцев на выполнение решений соответствующих пленумов ЦК, обкома и райкома, правильно расставил кадры, подготовил технику. Рука моя обретала уверенность с каждой строчкой. Были, конечно, и отдельные недостатки в работе. Так, в колхозе имени Буденного не вовремя подвезли семена, а в колхозе имени Молотова не был организован выпуск «Боевых листков»…
Секретарь райкома, вернувшись с обеда, все с тем же бесстрастием на лице поводил глазами по строчкам, взял ручку и крупно расписался. Молодой человек приложил печать…
Мы вышли на абсолютно круглую площадь с чахлой ханабадской растительностью, пересекли ее по точно посередине протоптанной тропинке и вошли в такой же дом колониальной кладки из плоского кирпича. Я даже оглянулся при входе: райком и райисполком были одного цвета, с одинаковым полукруглым крыльцом и недавно пристроенными эллинскими колоннами. Стояли они напротив друг друга, будто отражения в ханабадском хаузе. Когда же мы зашли в главный кабинет, мне и вовсе показалось, что это происходит во сне. Все здесь было такое же, как в доме напротив: столы — один вдоль, с двумя огромными тумбами, другой поперек, с приставленными стульями, на столе — чернильница с бронзовой крышкой, на полу — ханабадский ковер, на стене — портрет. Но самое удивительное — хозяин кабинета. Это был тот же самый человек: с опущенными книзу углами губ, особенной решительностью во взгляде и почему-то совсем без подбородка. То есть подбородок был, но какой-то крошечный, теряющийся, как бы вовсе детский.
Одинаковой была и одежда: китель в виде гимнастерки с отложным воротником, брюки-галифе и сапоги. Все было как бы военное, но опытный глаз сразу определял, что хозяин кабинета к армии, тем более действующей, не имел отношения. Портрет на стене к тому времени, о котором идет речь, был уже с золотым шнуром и бриллиантовыми пуговицами, что, по-видимому, ставило в тупик истинных ханабадцев. Они не знали пока, что носить…
Здесь все пошло уже совсем просто. Без всякого даже легкого напряжения мысли я писал, как умело и инициативно руководил севом райисполком. Была проведена сессия районного Совета, организовано социалистическое соревнование, налажена работа агитаторов, все депутаты были нацелены на выполнение постановлений соответствующих сессий Верховного, областного и районного Советов, правильно расставлены кадры, подготовлена техника. Отмечались и недостатки, которые, благодаря депутатскому контролю, были своевременно устранены. Так, в колхозе имени Буденного был случай несвоевременной доставки семян к посевным агрегатам, в колхозе имени Молотова не каждый день выпускались «Боевые листки». Я писал и даже не заглядывал в доклад председателя райисполкома…
Все во мне пело. Мы ехали в передовой колхоз на присланной оттуда машине, и я со значительным видом смотрел по сторонам, стараясь угадать среди проклюнувшихся зеленых кустиков, где здесь хлопок, а где свекла. А еще в этих местах, я слышал, произрастают фисташки. Спросить об этом значило уронить свой авторитет. Я учился ханабадской солидности…
В передовом колхозе все было, как я уже писал, рассуждая о миражах: Дом культуры с эллинскими колоннами, очевидно в память об Александре Македонском, сад для гуляний колхозников, картины и диаграммы, крашенный бронзой бюст. Когда мы проходили в кабинет председателя колхоза, то в прихожей я заметил женщину. Она сидела в углу на полу, и лица ее не было видно: лишь высокий, с золотым ободом головной убор и закрывающий рот платок. Ярко-зеленый шелковый халат был накинут поверх головы, под ним виднелись ханабадские серебряные, с бирюзою, украшения…