Падение Ханабада. Гу-га. Литературные сюжеты.
Шрифт:
Все было готово к нашему приезду. Председатель колхоза в кителе, галифе и сапогах кивнул малому лет пятнадцати, и тот повел нас с инструктором райкома в колхозный детский сад. Это было новое здание со свежевыкрашенными окнами и дверью, которая долго не открывалась от налипшей краски. На полу не было видно ни единой царапины. В ряд стояли никелированные детские кроватки, застеленные новыми простынками и стегаными шелковыми одеяльцами, в углу была сложена горка игрушек. Чистое солнце светило в схваченные окаменелой замазкой окна.
Какое-то странное чувство нереальности происходящего охватило меня.
— А где дети? — спросил я.
— Ай, гуляют! — ответил за малого сопровождающий меня инструктор райкома.
— А ясли где?
— Тоже здесь.
В глазах у него читалось явное недоумение по поводу моих вопросов. Действительно: мне нужно написать про детский сад и ясли в колхозном ауле — вот они. Все, что необходимо для этого, тут организовано. Ведь я приехал из «Ханабадской правды», все правильно написал от имени секретаря райкома и от председателя райисполкома. Так что же мне еще надо? Я опустил глаза.
К нам присоединился оказавшийся здесь фотокорреспондент Гулам Мурлоев, и мы поехали в передовую бригаду. Десятка полтора женщин работали в поле. Лица их были закрыты «платком молчания». Они поднимали высоко над головой большой лунообразный кетмень и с силой опускали его в междурядья, среди проступающих кое-где зеленых ростков. На других полях вокруг было пусто.
— Гель-гель! — закричал Гулам Мурлоев, настраивая свой объектив. Он остановил одну из женщин, деловито приспустил с ее лица платок и поставил с поднятым кетменем лицом к объективу. — Гель-гель!
Это значило: «Засмейся!» Женщина стояла, держа над головой свое тяжкое орудие. Она была красива, и никакого чувства не отражалось в ее лице. Оно было спокойным, как на древних ханабадских фресках.
— Гель-гель! — надрывался фотокорреспондент, но все было бесполезно.
— Ладно, потом ретушнем! — сказал Гулам Мурлоев, щелкнул затвором и заспешил к другому объекту. Я взял у женщины кетмень с налипшей землей, приподнял: в нем было не меньше полупуда.
— Ай, агитпункт нужно смотреть! — напомнил инструктор райкома, не понимавший моих действий. Я отдал в маленькие руки женщины кетмень, оглянулся. Нас, по ханабадскому обычаю, сопровождала большая группа мужчин: бригадир, его помощники, учетчик, звеньевые, агитаторы, парторг, секретарь сельсовета, еще какие-то широкоплечие фигуры. Но мы уже шли к полевому стану. Там тоже сидели мужчины, пили чай. Они встали при нашем приближении. Мы тоже долго пили чай, в глубокомысленном молчании разглядывая небо, поля, деревья. Женщины продолжали методично взмахивать кетменями, по восемь взмахов каждую минуту…
Агитпункт, расположенный в единственном здесь строении, оказался закрыт. На двери висел старый, «николаевский» замок. Парторг долго о чем-то узнавал у бригадира, у агитатора, у звеньевых. Потом приставленный к нам малый побежал назад в правление, еще куда-то. Наконец он вернулся с большим бронзовым ключом. Минут пятнадцать открывали замок, после чего все, толпясь, вошли внутрь. В небольшой прямоугольной комнате виднелось запыленное окно, на полу лежала кошма, на стене висела раскрашенная выцветшей
— Вот, он — редактор!
Парторг с некоторой гордостью показал на громадного, с запухшими глазами человека, с трудом поворачивающего шею в своем необъятном кителе.
— Раньше председатель был, теперь газету выпускает, — объяснил мне инструктор райкома.
Я подошел поближе, присмотрелся. Газета была мечена Восьмым марта прошлого года и посвящалась женскому празднику. Заметив мой взгляд, парторг что-то сказал редактору. Тот вынул самопишущую ручку и невозмутимо переделал дату на нынешний год. По чернильной плотности в этом месте было очевидно, что дата правилась не в первый раз.
В комнате не было ни стола, ни стула. Я встал к окну, сдул пыль с подоконника и тут же организовал выступление редактора колхозной стенной газеты.
— Он, очевидно, и агитатор? — спросил я для порядка у инструктора райкома.
— Да, да, агитатор! — обрадованно закивал он головой, видя, что я до конца проникся ханабадским свободомыслием. Редактор стенгазеты вынул свою ручку и расписался. Рука у него была чудовищных размеров, так что массивная «союзовская» ручка довоенных времен казалась в ней тростинкой…
Рядом с полевым станом нас уже ждал трактор в борозде. На капоте развевался красный флажок.
— Соревнование! — с гордостью сказал мне парторг, показав пальцем на флажок. Тракторист сидел в будке и смотрел куда-то вдаль. Вокруг ходил Гулам Мурлоев, снимая трактор с разных позиций, но так, чтобы обязательно был виден флажок. Уже никуда не отходя, я тут же организовал выступление тракториста…
Возвратившись в правление, я вновь увидел в углу женщину с наброшенным на голову халатом. Казалось, она не пошевелилась с тех пор, как мы ездили в бригаду, смотрели полевой стан, стенгазету, фотографировали трактор. Инструктор райкома куда-то подевался, разошлись и остальные. Председателя колхоза тоже не было, со мной оставался все тот же малый. Он вопросительно смотрел на меня.
— Осталась только депутат Верховного Совета! — деловито сказал я, заглянув в свой блокнот. Малый открыл дверь в коридор:
— Кель!
И в кабинет, все так же кутаясь в халат и прикрывая лицо платком, вошла женщина из прихожей. Она и тут сразу прошла в угол и присела на пол. Я смотрел с недоумением.
— Отур! — резко сказал малый, указав на стул. Женщина послушно присела на стул. Я недоуменно смотрел на деловитого подростка, на женщину. А они смотрели на меня. Женщина без всякого выражения, а малый — с ожиданием.
— Сколько трудодней заработала она в прошлом году? — спросил я, не зная о чем говорить.
— Ай, пиши пятьсот! — сказал малый.
Я записал ее имя, фамилию, количество трудодней, сколько у нее детей. Указал со слов малого, что она победитель в социалистическом соревновании, раскрыл опыт ее депутатской работы, упомянул про животворную силу примера. Разумеется, делалось все это от ее имени и излагалось живой ханабадской речью, известной мне по художественной литературе. Женщина молчала, малый с детской непосредственностью следил за моей работой. Когда я закончил, он с готовностью взял ручку, желая расписаться внизу листа.