Падение Римской империи
Шрифт:
В пользу этой концепции можно привести кое-какие доводы, однако есть один контраргумент, который низводит ее до положения не более чем примечания на полях. Любое мнение о причинах падения Западной Римской империи в V в. должно в полной мере учитывать тот факт, что Восточная империя не только сумела выжить, но и достигла известного процветания в VI в. Все те проблемы, с которыми столкнулась Западная империя, в равной (если не в большей) степени относятся и к Восточной. В частности, римский Восток был в большей мере христианским и более склонен к богословским спорам. Кроме того, на Востоке существовала та же самая система управления и аналогичный тип хозяйства. Тем не менее Восточная империя уцелела, тогда как Западная пала. Один этот факт делает весьма сомнительным предположение, будто позднеримской имперской системе был присущ настолько серьезный врожденный порок, что она была обречена на слом под давлением собственного веса. Если же вы зададитесь целью выявить те различия между Востоком и Западом, которые могли бы объяснить их разные судьбы, то первое, что сразу же приходит на ум, — это особенности географического положения. Богатейшие провинции Востока, протянувшиеся чередой от Малой Азии до Египта, Константинополь вполне эффективно оборонял от варварских нашествий с севера и с востока, в то время как Западной империи приходилось
Оба приведенных соображения еще прежде были высказаны такими исследователями, как Н. Г. Бейнзи А.Х.М. Джонс {500} ; однако в то время, когда работал Джонс, — сорок лет назад, — как мне представляется, в любом исследовании, посвященном краху Западной Римской империи, было принято фокусировать внимание на тематике варварских вторжений. По двум причинам. Во-первых, единственным фактором, который, по мнению Джонса, сыграл сколько-нибудь заметную роль в том, что исторические судьбы Востока и Запада разошлись, было их далеко не равнозначное экономическое положение. По его мнению, непомерное налоговое бремя нанесло тяжкий вред позднеримской экономике. Той доли урожая, которая оставалась у крестьян, было совершенно недостаточно для прокормления их самих вместе с их семьями, так что имел место постоянный, хотя и не бросавшийся в глаза, процесс разорения крестьян и сокращения сельскохозяйственного производства. Этот процесс, как считал исследователь, был особенно ярко выражен на Западе {501} . Взгляд Джонса на позднеримскую экономику основывался главным образом на письменных (прежде всего правовых) источниках. Когда он писал это, французский археолог Жорж Чаленко опубликовал отчет о своих сенсационных раскопках некогда процветавших позднеримских деревень на известняковых холмах сразу за Антиохией (см. гл. III). Так что когда Джонс создавал свои труды, раскопки деревень, как мы уже видели в III главе, полностью изменили наш взгляд на позднеримскую экономику. Мы знаем, что в IV в. налоги, безусловно, не были настолько высоки, чтобы подорвать крестьянское хозяйство. На Западе, как и на Востоке, период поздней империи был временем подъема сельского хозяйства, без малейших признаков более или менее крупномасштабного разорения крестьянства. Безусловно, Восток мог быть более богатым, чем Запад, однако до начала V в. на территории Римской империи не было никакого сколько-нибудь серьезного экономического кризиса. Аналогичным образом представление о том, что оба кризиса на границе, 376–380 гг. и 405–408 гг., также имели чисто внешние причины, наряду с детальной реконструкцией хода событий, относящихся к распаду империи в 405–476 гг., отводят пришедшим извне варварам главную роль в истории гибели Западной Римской империи.
Если учесть все это, ни один серьезный историк не станет утверждать, что Западная империя пала исключительно из-за внутренних затруднений или же, напротив, исключительно по причине ударов извне. В настоящем исследовании акцент сделан преимущественно на последнем факторе, поскольку, с моей точки зрения, неверную оценку получило возникновение в Европе Гуннской державы и, наряду с ним, тесная связь между появлением гуннов и детронизацией Ромула Августула. Впрочем, для того чтобы глубже понять характер воздействия инициированных гуннами вторжений на самые устои римской имперской системы, попытаемся еще раз бросить взгляд на участников этих вторжений.
В конце IV–V в. вторжения на территорию империи осуществлялись довольно значительными силами. Находящиеся в нашем распоряжении античные источники, которые освещают события столетия (376–476 гг.), не дают нам никаких точных данных о численности варварских племенных союзов, вовлеченных в этот процесс, не говоря уже об оценке той геополитической угрозы, которую они собой представляли. Как полагает кое-кто из исследователей, сведения источников на сей счет настолько скудны, что даже попытка оценить численность этих племенных союзов является делом бесперспективным. Это суждение вполне справедливо, однако некоторые из наших наиболее информативных источников предоставляют нам правдоподобные сведения, которые дают по крайней мере порядок величин для части племенных союзов, а иногда и косвенные способы оценки их численности. Ниже изложены мои выкладки, сделанные с учетом тех указаний, о которых я сказал.
Тервинги и грейтунги, появившиеся на северном берегу Дуная в 376 г., вполне могли выставить в поле примерно по 10 тысяч воинов. Полчища Радагайса, которые вторглись в Италию в 405–406 гг., по численности скорее всего превышали силы каждого из этих племенных союзов в отдельности: по-видимому, речь здесь должна идти о 20 тысячах человек. Взятые вместе, эти цифры в целом соответствуют сообщениям о том, что, когда Аларих объединил все три контингента, он смог мобилизовать свыше 30 тысяч бойцов {502} . Когда вандалы и аланы переправились в Северную Африку, их совокупная военная мощь, вероятно, составляла что-то около 15–20 тысяч воинов — правда, после тяжелых боев и без учета численности свевов. Таким образом, в целом перешедшие через Рейн в 406 г. варварские полчища могли насчитывать свыше 30 тысяч бойцов. Численность бургундов, которые вышли к Рейну в 410 г., установить сложнее. Когда этот племенной союз сопоставляли с вестготами образца 450-х гг., ему всегда отводили второе место; следовательно, военная мощь бургундов должна была быть меньше и составляла, возможно, что-то вроде 15 тысяч или более воинов, однако это было уже после страшного поражения, понесенного ими от гуннов в 430-х гг. {503} . Кроме того, мы просто не знаем, сколько скиров, ругов и герулов во главе с Одоакром влились в ряды римской армии в Италии в 460-х гг., когда развалилась гуннская держава. Несомненно, их численность измерялась тысячами (возможно, до 10 тысяч человек). Итак, по самым приблизительным подсчетам, основные силы варваров на Западе могли насчитывать до 40 тысяч готов (имеются в виду две волны вторжения — 376 г. и 405–406 гг.), 30 тысяч человек, переправившихся через Рейн, вероятно, 15 тысяч бургундов и еще 10 тысяч воинов, бежавших из пределов гибнувшей державы Аттилы. К этой цифре (95 тысяч бойцов) следует прибавить также всех тех, кто был представлен самыми разными менее значительными племенными союзами, в особенности аланов, которые не последовали за Гейзерихом в Африку, и, кроме того, полчища франков, которые с середины 460-х гг. играли чрезвычайно важную роль в политической жизни Галлии. Хотя после 476 г. франки довольно быстро стали достаточно могущественными, чтобы бороться с вестготами за господство над Галлией, в событиях, которые привели
С одной стороны, изучение письменных источников не оставляет места сомнениям в том, что центробежные силы, вызванные к жизни вторжениями извне, к концу V в. раздробили Западную Римскую империю на целый ряд вновь образованных королевств. С другой, каждый из этих племенных союзов насчитывал всего лишь несколько десятков (не сотен!) тысяч бойцов. На первый взгляд этот порядок цифр вовсе не свидетельствует о подавляющем превосходстве в силах, особенно если вспомнить, что даже по наиболее скромным подсчетам численность римской армии к 375 г. оценивается в 300 тысяч человек, а некоторые увеличивают это число вдвое. В известном смысле античная нарративная традиция подтверждает оценки такого рода. Западная Римская империя не погибла в результате одного массированного нашествия, что впоследствии произошло, например, с Китайской империей, разгромленной монголами. Изначально варвары-переселенцы располагали достаточной военной силой, для того чтобы создать на территории империи свои анклавы, однако последующая экспансия, приведшая к возникновению независимых королевств, представляла собой весьма длительный процесс: сменились два, а то и три поколения, прежде чем мощь Римского государства окончательно сошла на нет. Другой аргумент в этой связи заключается в том, что даже в совокупности варвары, обрушившиеся на империю в V в., не были столь многочисленны, чтобы сокрушить какую бы то ни было державу из тех, что можно себе представить, — державу, имевшую в своем распоряжении людские и любые другие ресурсы на всей территории от Адрианова вала до Атласских гор. Они сумели низвергнуть Западную Римскую империю из состояния относительной стабильности во мрак небытия лишь благодаря тому, что в известном смысле их разрушительная деятельность наложилась на присущие римской имперской системе пороки в военной, экономической и политической сферах, — пороки, ставшие результатом полутысячелетней эволюции самой системы.
Прежде всего обратимся к военному потенциалу империи. Инициированные гуннами вторжения должны рассматриваться в связи с обретением в III в. Сасанидской Персией статуса сверхдержавы. Как мы видели во II главе, экспансию Персии Риму в конечном счете удалось приостановить. Тем не менее это не означало ослабления Персидской державы. Даже после того как к 300 г. на восточной границе была восстановлена стабильность, римляне не могли позволить себе ослабить здесь свой воинский контингент, так что свыше 40 процентов войск Восточной империи (20–25 процентов от общей численности вооруженных сил Востока и Запада) должны были постоянно дислоцироваться на персидской границе. Таким образом, кризис конца IV в. на европейских границах империи лег тяжким бременем на всю имперскую военную машину, которая и без того уже подвергалась суровым испытаниям.
Значительная часть того, что осталось от римской армии, как и раньше, представляла собой пограничные войска (limitanei), которые, в сущности, предназначались для отражения мелких случайных нападений на границу. То обстоятельство, что все они имели иное предназначение, а некоторым из них недоставало выучки и вооружения, сделало эти войска малоэффективными в противостоянии с заранее отмобилизованными полчищами гуннов. В целом же военный потенциал варваров, вторгавшихся на территорию империи, следует оценивать в сопоставлении не со всеми имперскими вооруженными силами в их совокупности, поскольку многие подразделения были предназначены для выполнения совершенно других задач, а лишь с полевыми армиями Запада. Последние были сосредоточены главным образом в Галлии, Италии и Западном Иллирике; к 420 г. они состояли из 181 подразделения (на бумаге эти подразделения насчитывали свыше 90 тысяч человек). В начале кризиса западноримская полевая армия состояла, по-видимому, не более чем из 160 подразделений (т. е. свыше 80 тысяч человек). В сравнении с этими силами численность варварских полчищ начинает выявляться гораздо отчетливее, так что нетрудно понять, почему им в конечном счете удалось взять верх. Будучи далеко не слабейшей стороной, они, по-видимому, обладали (кроме всего прочего) весьма значительным численным превосходством над имперскими войсками. Поначалу это обстоятельство не было столь очевидным вследствие отсутствия у варваров политического единства, однако в течение V в. их многочисленность мало-помалу дала себя знать.
Если численность варварских полчищ, вторгавшихся на территорию империи, со временем стала настолько велика, что они оказались в состоянии преодолеть сопротивление тех контингентов римских войск, которые могли быть им противопоставлены на их пути, почему имперские власти просто не выставили больше войск? Ответ на этот вопрос лежит в сфере пределов экономических возможностей империи. Как мы видели, позднеримское сельское хозяйство в IV в., можно сказать, переживало подъем; однако не было заметно признаков быстрого или резкого роста производства. Во многих провинциях доходность сельского хозяйства достигла в то время своих максимальных показателей. Так что едва ли к 400 г. оставались еще какие-то дополнительные ресурсы, за счет которых можно было бы увеличить численность войск, — и это после того, как столетием раньше резко возросло налогообложение, что было обусловлено необходимостью сформировать новые войска, которых требовала война с персами. Кроме того, получение империей ее доходов было отчасти лимитировано возможностями бюрократического аппарата и готовностью местных элит платить, однако мало что свидетельствует о сколько-нибудь значительных конфликтах с налогоплательщиками вплоть до 440-х гг., когда Аэцию пришлось урезать налоговые льготы после потери Северной Африки. Наиболее веской причиной уменьшения налоговых поступлений, как нам представляется, стала экономика, едва державшаяся на плаву.
В то же время отрицательные факторы политического свойства со своей стороны имеют прямое отношение к истории падения Западной Римской империи. Сравнительно простая по сути политическая сделка, как мы уже видели, связывала воедино римскую метрополию и провинции. Взамен налоговых платежей государственная машина, военная и гражданская, защищала сравнительно немногочисленный класс землевладельцев от внешних и внутренних врагов. Поскольку его преобладание зиждилось на землевладении, данный слой населения был весьма уязвим. Эти люди не могли бесстрастно наблюдать за тем, как имперский центр мало-помалу утрачивает способность гарантировать их безопасность, так что едва ли можно удивляться тому, что они пытались заручиться расположением верхушки расширявшихся варварских держав. Данный деструктивный фактор, существовавший внутри самой системы, сыграл важную роль, обусловив те формы, которые принял крах империи на старых римских территориях в Центральной и Южной Галлии, а также в Испании.