Падение с яблони. Том 2
Шрифт:
И я принялся рисовать.
Рисовал старательно, целиком отдаваясь порыву какого-то сомнительного вдохновения. И больше, чем на бумагу, смотрел на живую натуру. И вскоре стал замечать странные метаморфозы. Галя начала преображаться. Это была та же Галя Петухова. Другой она и быть не могла. Все та же мордашка, симпатичная и неповторимая. Но тело!.. Ее тело, чем больше я смотрел на него, становилось, как и лицо, более красивым и более неповторимым. А на моем рисунке, на который почти не смотрел, оно выходило божественным!
Странное
Пришлось закруглить рисование. Галя взглянула на себя и еще раз завизжала от восторга, совершенно забыв о том, что уже можно одеваться.
– Ты мне подаришь этот рисунок? – спросила она.
– Конечно, он уже твой. Можешь одеваться.
– Не надо одеваться! – сказал врач Харьковский. – Будешь ходить так. Сеанс еще не закончен…
Не знаю, какие мысли завивались в кучерях Харьковского, но я был вынужден напомнить о своих стариках. И, пока Галя одевалась, мы приняли мудрое решение: отправиться в посадку, чтобы там провести ночь.
Захватили с собой для комфорта пару стареньких пальтишек из кладовки и отправились. Прямо в ночь. Просто в ночь. В поход. Чтобы разрядиться перед сложнейшим экзаменом.
А ночь выдалась, как по заказу, сказочной. Лунная и звездная. Луна царила в небе, а звезды в ее честь образовывали созвездия и трепетно мерцали. Луна не видела их. Она смотрела на землю, освещая ее воровским светом, она искала верноподданных полуночников и с улыбкой их благословляла.
И Харьковский выдохнул из себя:
– Вот бы в такую ночь кому-нибудь вдуть!
К счастью, Галя его не услышала. Очутившись в серебристом поле, она оторвалась от земли, от жизни и унеслась куда-то в пору безмятежного детства. А может быть, веселясь и наивно обнимая нас обоих, она подумывала о чем-то еще. Например, о том, как это она будет всю ночь лежать с двумя вызревшими хлопцами в какой-то глуши за сотни верст от мамочки. Но это всего лишь догадка. На самом деле никто и никогда не узнает, о чем могла думать Галя в эту лунную звездную ночь.
Мы недолго блуждали. В ближайшей посадке выбрали ближайший куст и под ним раскинули свою постель.
Место было чудное. Конечно, в лунном свете и навозная куча выглядит волшебной. Но это было действительно здорово. Мы очутились совершенно в другом мире, где, кроме нас, не было никого. Ни один дом, ни один забор не отделяет тебя от людей так, как это чистое пространство, освещенное холодной луной.
Галю мы, естественно, уложили посередине, прижали плотнее с боков и устремили все три пары глаз высоко к звездам. Но куда струились три потока наших мыслей, не было известно даже богу. Об этом
Очень скоро я понял, что Харьковский запустил свои клешни под юбку. Он принялся сопеть, как ежик, а Галя натужно замерла, прикрыла глазки и сделалась спящей.
Я не испытывал большой досады. Но все же чувствовал себя не лучше того медведя, которому от репы достались вершки. И поэтому недолго думая пробрался к ее груди и потискал сосочек. Поиграл с ним и успокоился. Вернее, успокоил себя насильно.
Галя оставалась неподвижной и безмолвной. Она не шелохнулась и тогда, когда Харьковский с треском стянул с нее трусы. Зато я вмиг почувствовал себя в дурацком положении…
Честно говоря, вспоминать все это не доставляет удовольствия.
Я отвернулся и сделал отчаянную попытку заснуть. Но сна не было. На всю обозримую степь в радиусе километра не было сна. Стрекотали насекомые, заливались какие-то птички, что-то шелестело в сухой траве. Может быть, кто-то охотился. А может, суслик подыхал от протравленных семян кукурузы. Не знаю. Но сна не было. И откуда ему взяться, трусливому морфею, если даже Галя совсем забылась и в ритм своему занятию толкала коленом мой зад. А Харьковский острым своим локтем вообще чуть не продырявил мне спину.
Все это продолжалось бесконечно. И веселая наша затея предстала мне в совершенно другом свете – не веселом. На какое-то время я почувствовал ненависть и к нему, и к ней. Это была острая, брезгливая ненависть, не имеющая ничего общего с моими настоящими чувствами и к нему, и к ней.
Наверное, уже под утро я все-таки заснул. Но очень скоро проснулся, потому что продрог. Луна уже не улыбалась, она скатилась с синего неба, пожелтела и маячила над горизонтом, как невыключенный фонарь. Звездная мелочь исчезла, а самые яркие звезды смотрелись забытыми игрушками на выброшенной елке.
Харьковский храпел. Галя была повернута к нему лицом, ко мне задом. Совершенно голым и мокрым задом. Не знаю, каким образом я это учуял. Но не руками. Руками я это проверил позже, когда в голове застучали молотки, а в штанах сделалось жарко и тесно.
Мне показалось, что она не спала. Слишком тихо она лежала. И слишком услужливой была ее поза. Я повернулся к ней, прижался. Она оставалась мертвой. И я уже решился!.. Но тут холодной волной накатила здравая мысль. А вдруг она действительно спит? И я почувствовал себя почему-то хуже, чем вором.
Я стянул на себя пальто и очень долго лежал, глядя в светлеющее на глазах небо. И сотню раз проделал в своем воображении то, что не рискнул на деле.
Утро было с полосками тумана и с пением птиц. Прекрасное утро. Но не было бодрости в теле, и была тупость в голове. Настроение куда-то ушло, вслед за луной.
Постель свою мы спрятали в кустах и отправились на остановку, чтобы посадить Галю в автобус. А сами решили задержаться у меня и настроиться на алгебру.