Падение Софии (русский роман)
Шрифт:
— Не будемте решать за покойницу, чего бы она хотела и чего не хотела, — возразил я, однако руку его принял и пожал. — Она, к сожалению, высказаться уже не может.
— Вы уже заходили в ложу поклониться? — спросил Лисистратов, меняя тему. — Зайдите. Очень умиротворяюще. На отпевании быть не мог… — Он всхлипнул без слез и прибавил: — Кто-то должен был взять бремя. «Спи в гробе, милый друг; я не ропщу; я долг исполню свой, пренебрегая болью. И пусть сторонний скажет: „Он не плачет“ — я плачу — о, как плачу я незримыми слезами!..» Хотите еще выпить, Трофим Васильевич?
Он повлек меня к буфету, рассказывая по дороге:
— Господин Бухонев тоже здесь. Одет прилично, только весь пропотел и весьма ослаб. Говорит, что непременно посвятит Аннушкиной памяти целую симфонию. Уже и сочинять взялся. Мы ему нотную бумагу принесли и карандаш. Пишет. Да сейчас сами увидите! Непременно шедевр получится.
Я вошел в буфетную. На меня мельком оглянулись человек пять-шесть, а потом опять возвратились к прежним разговорам. Говорили ни о чем, как обыкновенно бывает при встречах малознакомых людей. Женщин здесь не было. Кроме одной, которую я не сразу приметил, Софья Думенская стремительно направилась ко мне, едва я избавился от назойливого общества Лисистратова.
Длинные темные волосы Софьи ниспадали на плечи из-под серебристой шапочки. Я с удивлением заметил у нее тусклые седые пряди на висках. Лицо ее страшно осунулось, и это бросалось в глаза, несмотря на обилие косметики.
— Ну, здравствуйте, Трофим Васильевич, — проговорила Софья, загадочно улыбаясь. — Как вы перенесли потерю? Говорите мне все честно, от души! А то здесь полно народу, который дорогую покойницу раза два видывал, и то издали. И все они изображают скорбь, как будто утратили близкого друга. Хотя всего-то навсего пришли сюда закусить и выпить на счет бедного Николая Григорьевича… Гадают, кстати, на чье имя он теперь перепишет завещание. Дом-то обильный, да и театр неплохо устроен.
— Вы как-то на удивление циничны, Софья Дмитриевна, — не выдержал я.
Она подняла тщательно накрашенные брови.
— Да? Вы это заметили? А по-моему, я просто держусь искренне и не ломаю комедию, показывая печаль там, где ее нет и в помине… Поймите верно, я сожалею о столь ранней гибели Анны Николаевны. Она была относительно молодая женщина… Относительно меня, например, — прибавила Софья, касаясь пальцем своих губ. — Не возражайте, Трофим Васильевич. Я помню, как Анна Николаевна родилась. Мне было тогда пятнадцать лет, и я сопровождала княжну Мышецкую, когда та делала визит счастливой семейной паре… К несчастью, супруга Николая Григорьевича скончалась через несколько лет после этого события, так и не успев подарить ему другое потомство. Поэтому, собственно, и возникает вопрос о завещании.
— Я думаю, это не наше с вами дело, — сказал я.
— Ну разумеется! — улыбнулась опять Софья. — Не наше.
— Вы были на отпевании? — спросил я.
— Почему вас это занимает? — насторожилась Софья. — Вы разве из комиссии по делам вероисповеданий?
—
— А! — молвила она. — Вам, должно быть, уже сообщили, что я в церковь не хожу, потому что считаю лишней тратой времени. Впрочем, на отпевании я была. Даже застала скандал, который устроили в церкви ваши слуги.
— Не в церкви, а во дворе, — сказал я. — Вам неверно передали. Ничего вас не было на отпевании!
— Ну не было, не было, — лениво согласилась она. — Какое это имеет значение! Я здесь была, в театре. Помогала Лисистратову… Для чего вы меня пытаете? Вас ко мне Боженька прислал? У меня много к нему интересных разговоров накопилось… Передадите ему?
— Кому? — ошалел я.
— Боженьке…
— Сами и скажете, когда ваше время придет, — рассердился я.
— Ах, этот Боженька, до чего же он нехорошенький, — протянула Софья. — Чтобы хоть маленькое словечко ему шепнуть, непременно помереть надо…
Она засмеялась, покачала у себя перед носом бокалом и отошла от меня.
Я поскорее выбрался из буфетной и вошел наконец в «поминальную» ложу.
На мгновенье мне показалось, что я перенесся назад во времени, что сейчас начнется «Гамлет», что там, в углу ложи, по-прежнему дремлет Николай Григорьевич, а Анна Николаевна, с тетрадью на коленях, рассеянно глядит то в партер, то на сцену, и любезно слушает разглагольствования «тверичанина»…
Иллюзия, однако, быстро рассеялась. В ложе находились какие-то барышни, пришедшие сюда явно ради впечатлений, о которых можно будет потом записать в дневнике с розовой кошечкой на обложке. Обе были в глубочайшем трауре.
Завидев меня, они молча присели в реверансах и вышли. Я услышал, как они щебечут за дверью ложи.
Я стоял и смотрел на портрет и вещи Анны Николаевны. Ее близость, ее присутствие ощущались сейчас так живо, что я едва не заплакал. Машинально я взял в руки веер, раскрыл его, обмахнулся, потом положил обратно.
Очевидно, я положил веер другой стороной, потому что вдруг стало заметно темное пятнышко на перьях. Я снова взял его и начал рассматривать, даже нюхать. Пахло, впрочем, духами.
Я спрятал веер под пиджаком и, ни с кем больше не разговаривая, вышел из театра.
«Осинки» ожидали меня притихшие, с фасада как будто мирные. Тем не менее я с опаской поднимался по ступеням и открывал входную дверь. Меня никто не встречал. Я прошел в гостиную — там было пусто. В кабинете по-прежнему стояли кофейник, сахарница и чашка, из которой я утром пил кофе. Я вылил себе остатки кофе и спустился к Витольду, под лестницу.
— Безценный, вы у себя?
— Входите, Трофим Васильевич.
Я вошел.
Витольд лежал на диване с книгой. При виде меня он, впрочем, переменил позу и отложил книгу.
— Как все прошло? — спросил он.
— Не знаю… Я не остался. Выпил немного водки, поговорил с Николаем Григорьевичем… и с Софьей Думенской, кстати, тоже. Оба были бессвязны.
— Обвиняли меня? — криво улыбаясь, уточнил Витольд.
— Не без этого, — подтвердил я. — А Макрина где?