Падение Стоуна
Шрифт:
— Наконец-то молчание, — продолжал он. — Ты учишься. Если мистер Уилкинсон решит, что интересам страны лучше всего послужит мир на Континенте, ты приложишь все усилия — на свой малый, но отведенный тебе лад, — чтобы этого добиться. Если он вдруг передумает и сочтет, что необходима война, ты постараешься настроить одного соседа против другого. И превыше всего ты будешь пытаться узнать, кто, что и когда думает.
— Я?
— Хороший вопрос. Очень хороший. Ты, по всей очевидности, никуда не годен. Но вероятно, у тебя есть качества, благодаря которым можешь быть полезен.
— Например?
— Деньги.
— Прошу прощения?
—
Он улыбнулся, и улыбка вышла не слишком счастливая.
— Мир изменился. В Америке, лет тридцать назад. Наверное, нам следовало бы это разглядеть, но нет. Та война была выиграна или проиграна не благодаря храбрости, или умению, или числу людей, но благодаря заводам и золоту. Это была война промышленности против фермеров, рот против всадников. У проигравшего было меньше ресурсов, меньше возможностей изыскивать средства для ведения войны. А те, кого мы считали друзьями, бросили нас ради торговли с более богатой стороной.
— Мы?
Он пропустил вопрос мимо ушей.
— И то, что впервые испробовали там, тем более проявятся здесь в следующий раз.
— Вы считаете, здесь будет война?
— Уверен. Не может не быть. Если думаешь, что все будет как прежде, то не станешь трудиться это предотвратить. В следующий раз сражаться будут не армии, а экономики. Бесконечное противостояние золотохранилищ, пока все не истощатся. Страны Европы будут воевать до тех пор, пока больше не смогут себе этого позволить.
— Думаю, многих в Сити это уже тревожит.
— Но над ними возобладают те, кто на войне наживутся. Виккерсы, Круппы, Шнейдеры. Люди вроде Джона Стоуна с его оружием. Банкиры, их кредитующие, инвесторы, получающие свои пятнадцать процентов дивидендов. Вопрос войны и мира будет решать движение капитала.
— А при чем тут я?
— Ты этот мир понимаешь, я нет. И не хочу.
— Вы говорите «наш» и «мы» и имеете в виду две разные страны.
Он кивнул.
— Я человек без страны. Не француз, не англичанин, даже не американец, хотя когда-то был им. Я работаю по найму и предоставляю качественные услуги.
Я задумался. Я сомневался, что мне нравится этот человек, зовущий себя Лефевром, и я определенно ему не доверял, но в нем было что-то, что невозможно было игнорировать. Он умел отдавать приказы, и подчиняться им было комфортно. Но я был совсем не уверен, разумно ли это.
— А если кто-то предложит больше?
— Тогда я рассмотрю предложение. Люди без дома должны заботиться о себе, потому что не могут черпать утешение в патриотизме. Однажды я это сделал и больше ошибки не повторю. Но я не наемник. Качественные услуги предполагают лояльность. И мои хозяева — и твои, как сейчас кажется, тоже — мне платят.
Я откинулся на сиденье и, как он, стал смотреть на проплывающий за окном пейзаж. Поезд шел теперь быстро, и город давно остался позади. Мы направлялись на восток — в Мец, так, во всяком случае, следовало из указателя на станции.
Но если Лефевр видел, как исчезают миры, я, пока неостановимо двигался в неизвестность, улавливал иную аналогию.
Лефевр в своей запущенной комнатенке, Лефевр, чувствующий себя как рыба в воде среди мошенников и негодяев, Лефевр со своей (такой легкой) метаморфозой в джентльмена, затронул во мне некую струну. Не поймите меня превратно. Безрассудство мне несвойственно. Думаю, никто, выросший в семье, подобной моей, никогда не был бы так глуп, чтобы рисковать без необходимости. Я — к тому же с самым малых лет — знал, сколь хрупко основание, удерживающее респектабельных от падения в пропасть. Начало болезни, неудача на бирже, несчастный случай, глупая ошибка, и все может пойти прахом. Хотя наниматели достаточно хорошо мне платили, я никогда не транжирил деньги и свои накопления лелеял с осторожностью и заботой. Я легко мог предвидеть время, когда они понадобились бы.
А потому меня тем более заинтересовал человек вроде Лефевра, который при всем его естественном желании выжить явно относился к жизни совершенно иначе. Не для него осторожность респектабельности, не для него страх перед нищетой или жажда комфорта. Он был словно другой породы, хотя я и не мог сказать, выше она или ниже моей. Разумное мое «я» предостерегало, мол, моя дорога более ответственная, мол, я лучше подхожу для среды и эпохи, в которой живу. Но другое мое «я» манили как раз безответственность, безрассудство пути Лефевра. Такова была противоречивость моей натуры, которую, казалось, Генри Уилкинсон заметил и решил использовать. Человек, более довольный своими видами на будущее, никогда бы не очутился в том поезде.
Странная штука — память. Я помню почти каждую минуту той бесконечной поездки: плоский пейзаж, остановки, чтобы высадить и забрать пассажиров, тянущиеся мимо виноградники и поля пшеницы, вагонный запах, ленч в вагоне-ресторане, натянутые разговоры. А вот последовавшее затем вспоминается лишь с усилием. Не в том дело, что я забыл, но в том, что думаю я об этом отвлеченно, тогда как воспоминание о поездке уносит меня в прошлое, словно я все еще в том купе.
А ведь то, что произошло после того, как мы сошли с поезда, по обычным меркам, было много интереснее. Лефевр (до более уместного момента я буду звать его так) начал обучать меня искусству выживания в самом прямом смысле этого слова. И если я так никогда и не овладел всеми его премудростями, то потому, что даже в самых отчаянных моих мечтах и кошмарах не мог вообразить себе, что они могут мне пригодиться. Он отвез меня в Нанси, тогда прифронтовой городок, стоявший много ближе к немецкой границе, чем ему хотелось бы. А потому, как сказал Лефевр, он хорошая отправная точка для всего, что нам надо сделать.