Падение титана, или Октябрьский конь
Шрифт:
Они не стали ждать на пороге, пока он усядется в паланкин.
В конце секстилия Брут взял корабль от Тарента до греческих Патр. А свою Порцию оставил с Сервилией.
Марк Антоний послал прибывшему в Рим Цицерону записку с повелением явиться в сенат на собрание, обязательное для первого дня каждого нового месяца. Когда тот не пришел, взбешенный Антоний уехал в Тибур по какому-то неотложному делу.
Узнав, что Антоний уехал из города, Цицерон на другой же день появился в сенате. Палата продлила заседание, чтобы решить все вопросы, рутинные для только-только начавшегося сентября. И на этом заседании нерешительный, хвастливый консуляр Марк Туллий Цицерон вдруг нашел в себе смелость осуществить дело всей своей жизни, распечатав блистательную
Никто этого не ожидал. Все были поражены, многие перепугались до смерти. Самая мягкая и самая хитросплетенная речь из всей будущей серии стала и самой впечатляющей, ибо она прозвучала как гром среди ясного неба.
Начал он довольно традиционно, расценив действия Антония после мартовских ид как умеренные и ведущие к примирению: он не тронул утвержденных Цезарем новшеств, не отменил ссылок, ликвидировал навсегда должность диктатора и сумел удержать в узде простой люд. Но начиная с мая Антоний стал меняться, а к июньским календам это уже был совсем другой человек. Больше ничего не проводится через сенат, все делается через народные трибы, а иногда игнорируется и воля народа. Избранные на следующий год консулы Гиртий и Панса не смеют появиться в сенате, освободители фактически изгнаны из Рима, а солдат-ветеранов активно подзуживают требовать новых премий и привилегий. Далее Цицерон с неодобрением отозвался о неумеренных почестях, оказываемых памяти Цезаря, и поблагодарил Луция Пизона за его речь в календы секстилия, сожалея о том, что Пизон не нашел поддержки своему предложению сделать Италийскую Галлию частью Италии. Он смирился с ратификацией некоторых нововведений Цезаря, однако осудил ратификацию многообещающих, но пустопорожних законопроектов. Перечисляя законы Цезаря, которые Антоний нарушил, Цицерон ненавязчиво обратил внимание слушателей на тот факт, что нарушались хорошие законы Цезаря, а поддерживались плохие. В заключительной части речи он посоветовал и Антонию, и Долабелле добиваться истинной популярности у своих сограждан, вместо того чтобы давить на них и запугивать.
Затем слово взял Ватия Исаврик и говорил о том же, только не так хорошо. Неудивительно: вернулся старый мастер, равных которому нет. Что важно, палата осмелилась аплодировать.
В результате, когда Антоний вернулся из Тибура, он столкнулся с новыми настроениями, как в сенате, так и на Форуме, где завсегдатаи увлеченно обсуждали блестящее, своевременное, долгожданное и очень смелое выступление Цицерона.
Сильно раздраженный Антоний потребовал, чтобы девятнадцатого сентября Цицерон явился в палату и выслушал его ответную речь. Но в гневе Антония явно чувствовался страх с элементами истерии, которых раньше в нем не замечалось. Ибо Антоний хорошо понимал, что если два консуляра, таких матерых, как Цицерон и Ватия Исаврик, осмелились открыто выступить против него, значит власть его подходит к концу. Заключение подтвердилось в середине месяца, когда он воздвиг на Форуме новую статую Цезаря, со звездой на лбу и с надписью, что тот никакой не бог. Плебейский трибун Тиберий Каннутий выступил с предложением убрать эту надпись. И Антоний вдруг осознал, что даже мыши обрели клыки.
Если он и винил кого-то в столь резком ухудшении своего положения, то Октавиана, а не Цицерона. Этот слащавый, притворно застенчивый, смазливый сопляк бил его на всех фронтах. Начиная с того дня, когда центурионы вынудили его публично извиниться перед мальчишкой, Антоний все более убеждался, что имеет дело не с ряженым гомиком, а с настоящей коброй.
Девятнадцатого сентября на заседании палаты он разразился громовой отповедью Цицерону, Ватии, Тиберию Каннутию и всем, кто вдруг вздумал открыто критиковать его. Он не упомянул Октавиана, чтобы не выставлять себя дураком, а перешел к освободителям и впервые высказал им порицание за убийство великого римлянина, за неконституционные действия, за откровенное преступление. Это не прошло незамеченным. Баланс резко качнулся не в пользу освободителей, раз уж сам Марк Антоний нашел необходимым выступить против них.
И в этом пассаже Антоний винил не себя, а только Октавиана. Наследник Цезаря открыто говорил всем, кто был готов его слушать,
В конце первого октябрьского рыночного интервала ощущение повышенной уязвимости толкнуло Антония провести чистку среди ветеранов охраны. Он арестовал некоторых из них и обвинил в покушении на свою жизнь. И даже имел неосторожность утверждать, что Октавиан заплатил им за это. Возмущенный Октавиан поднялся на ростру и перед подозрительно большой аудиторией в очень хорошей речи доказал свою непричастность, обвинив Антония в клевете. Ему поверили. Антоний быстро все понял, отработал назад и отпустил арестованных, не посмев их казнить. Этой казнью он непоправимо навредил бы себе в глазах и солдат, и всего народа. На другой день после выступления Октавиана новые делегаты от легионов и ветеранов пришли к нему и сказали, что не потерпят, если по его вине с золотой головы дорогого мальчика упадет хотя бы один волосок. Каким-то непонятным для Антония образом наследник Цезаря стал талисманом для армии. Причем священным, как и орлы.
— Я не могу поверить! — кричал он Фульвии, мотаясь по комнате, как пойманный зверь. — Он же ребенок! Как он этого добивается? Ведь я клянусь, что у него нет Улисса, который нашептывал бы ему, что делать!
— Филипп? — подсказала она.
Антоний фыркнул.
— Только не он! Он слишком заботится о своей шкуре. В этом роду все были такие. Нет никого, Фульвия, никого! Ловкость, коварство — вот его суть! Не понимаю, как Цезарь сумел рассмотреть в нем все это!
— Ты сам себя загоняешь в угол, любовь моя, — убежденно сказала Фульвия. — Если ты останешься в Риме, кончится тем, что ты убьешь всех, от Цицерона до Октавиана, и это будет твоим падением. Лучшее, что ты можешь сделать, — поехать в Италийскую Галлию воевать против Децима Брута. Пара побед над одним из главарей освободителей — и ты восстановишь свое положение. Жизненно важно, чтобы ты сохранил под рукой армию, поэтому направь свою энергию только на это. Смирись с тем фактом, что по природе ты не политик. Это Октавиан политик. Вырви у него когти, покинув Рим и сенат.
За шесть дней до октябрьских ид Марк Антоний и разбухшая Фульвия покинули Рим и направились в Брундизий, где должны были высадиться четыре из шести отборных македонских легионов.
Антоний, кажется, получил casus belli. Децим Брут проигнорировал директивы сената и Плебейского собрания, утверждая, что он — законный губернатор Италийской Галлии, и продолжая вербовку солдат. До отъезда в Брундизий, еще будучи в Риме, Антоний послал Дециму Бруту короткий приказ оставить провинцию, поскольку Антоний идет его заменить. Если Децим не подчинится, casus belli обретет силу факта. А Антоний был уверен, что Децим не подчинится. Если он подчинится, его карьере придет конец, а его самого будут судить за измену.
Не давая себя обхитрить, Октавиан тоже покинул Рим на следующий день после отъезда Антония и направился в Кампанию. Там находились несколько переправленных из Македонии легионов, а также несколько тысяч ветеранов и молодцов призывного возраста, привлеченных туда слухами, что Вентидий проводит новый набор.
С собой Октавиан взял Мецената, Сальвидиена и Агриппу, недавно возвратившегося из короткого путешествия с двумя повозками, набитыми лесоматериалами. Банкир Гай Рабирий Постум тоже поехал с ним на пару с самым выдающимся гражданином Велитр, неким Марком Миндием Марцеллом, очень богатым родственником Октавиана.