Падение титана, или Октябрьский конь

Маккалоу Колин

В нем неуклонно формировалось ядро неуязвимости, ибо Октавиан сразу же понял, что на самом деле означала звезда. Это было послание ему от Цезаря, знак, что ему предназначено править миром. Желание править миром, казалось, всегда жило в нем, но оно было настолько нечетким, настолько несбыточным, что он относил его к разряду грез. А Цезарь с первого взгляда увидел в нем властелина. И возложил на него задание исцелить Рим, расширить римские территории и дать всему римскому невообразимую власть под его попечением, под его эгидой. «Он не ошибся. Я именно тот человек. Я буду хорошим правителем мира. У меня есть время на воспитание

в себе терпеливости, на учебу, на исправление ошибок, которые я, конечно же, делаю. И на уничтожение оппозиции, на то, чтобы справиться со всеми врагами, от освободителей до Марка Антония. Цезарь сделал меня наследником не только имущества или денег. Он передоверил мне своих клиентов, своих сторонников, свою власть, свое предназначение, свое божественное начало. И я клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что не разочарую его. Я буду достойным сыном. Более того, я сделаюсь им самим».

В конце восьмого дня игр, вернувшихся в Большой цирк, делегация центурионов остановила Антония, когда он уходил домой после того, как сделал все возможное, чтобы дать понять толпе, насколько наследник Цезаря им презираем.

— Это должно прекратиться, Марк Антоний, — сказал спикер делегации Марк Копоний, старший центурион тех двух когорт, что оказали Октавиану в Брундизии помощь при вывозке денег.

Теперь эти две когорты должны были влиться в состав четвертого легиона.

— Что должно прекратиться? — огрызнулся Антоний.

— То, как ты обращаешься с молодым Цезарем. Это неправильно.

— Ты напрашиваешься на военный суд, центурион?

— Нет, конечно же. Я только говорю, что в небе светит большая волосатая звезда. Звезда Цезаря, который ушел от нас, чтобы поселиться среди богов. Он с ее помощью проливает божественный свет на своего сына, молодого Цезаря, благодаря его за эти великолепные игры, и мы это понимаем. Это не я недоволен, Марк Антоний. Недовольны мы все. Со мной здесь пятьдесят человек, все центурионы или бывшие центурионы из армии старика. Некоторые снова завербовались, как я. У некоторых есть земля, которую Цезарь дал им. Демобилизовав меня, Цезарь и мне дал участок. Мы видим, как ты обращаешься с парнем, словно он — грязь под ногами. Но он не грязь. Он — молодой Цезарь. И мы говорим, что это должно прекратиться. Ты должен обращаться с ним как положено.

Антоний стоял, чувствуя неловкость оттого, что тога лишала его, как воина, половины внушительности, и его неприятное лицо отражало бурю эмоций. Делегация деликатно делала вид, что не замечает его смятения. Он мог сорваться, к тому взывала его нетерпимость. Но разум требовал совершенно иного. Чувства людей, в которых нуждаешься более, чем они в тебе, нельзя оскорблять, это ясно. Все дело в том, что он изначально считал себя естественным наследником Цезаря и верил, что ветераны Цезаря думают так же. Ошибка. Перед ним дети. Храбрые, сильные, очень опытные бойцы, но дети. Которые хотят, чтобы их обожаемый Марк Антоний свернулся калачиком у ног смазливого гомика в ботинках на толстой подошве лишь потому, что этот смазливый гомик усыновлен Цезарем по завещанию. Они не видят того, что видит Антоний. Они видят симпатичного паренька и убеждают друг друга, что он выглядит точно так, как выглядел в юности Цезарь.

«Я не знал восемнадцатилетнего Цезаря, но, может, он и впрямь выглядел как этот сладенький

гомик. Может, и он был сладеньким гомиком, если есть хоть какая-то правда в той истории с царем Никомедом. Но я отказываюсь верить, что Гай Октавий — еще не развившийся Цезарь! Никого возраст не меняет столь сильно! У Октавия нет надменности Цезаря, нет стиля Цезаря, нет его гениальности. Он добивается сходства обманом, сладкоречием, жестами и улыбками. Он сам говорит, что не может командовать армией. Он пустышка. Но эти идиоты хотят, чтобы я был хорош с ним из-за этой проклятой кометы».

— И как же, по-вашему, я должен с ним обращаться? — спросил он, стараясь подавить гнев.

— Ну, для начала, мы думаем, тебе надо публично продемонстрировать, что вы друзья, — сказал Копоний.

— В таком случае все заинтересованные лица должны прийти на Капитолий, к подножию храма Юпитера Наилучшего Величайшего, во втором часу дня, когда закончатся игры, — сказал Антоний со всей любезностью, на какую был способен. — Пойдем, Фульвия, — обратился он к жене, в страхе спрятавшейся за его спину.

— Лучше бы тебе быть поосторожнее с этим червяком. Он опасен, — сказала она, тяжело поднимаясь по ступеням лестницы Кака.

Большой срок беременности уже давал о себе знать.

Антоний помогал ей, подпирая сзади. Это была одна из его немногочисленных положительных черт. Другой муж кликнул бы слугу, но Антоний не видел ничего унизительного в том, чтобы помочь бедняжке собственноручно.

— Я ошибся, думая, что мне не нужна охрана во время игр. Ликторы бесполезны. — Это было сказано громко, но потом он перешел на шепот. — Я думал, легионы останутся на моей стороне. Они ведь принадлежат мне.

— Прежде всего они принадлежат Цезарю, — пропыхтела Фульвия.

Итак, на следующий день после окончания игр в честь Цезаря-победителя тысячи ветеранов собрались на Капитолии. Они стояли везде, откуда можно было видеть ступени, ведущие к храму Юпитера Наилучшего Величайшего. Вызывающе нарядившись в доспехи, Марк Антоний пришел первым, рано, потому что хотел пройти сквозь толпу, поболтать с кем-нибудь, перекинуться шуткой. Октавиан пришел в тоге, в обычной обуви. Улыбаясь улыбкой Цезаря, он быстро прошел сквозь ряды и встал перед Антонием.

«Ну и хитрец! — подумал Антоний, подавляя в себе желание превратить это смазливое личико в кашу. — Сегодня он хочет, чтобы все видели, какой он маленький, безвредный и безопасный. Чтобы я рядом с ним выглядел плохо воспитанным скандалистом, громилой».

— Гай Юлий Цезарь Октавиан, — заговорил он, ненавидя всеми фибрами души необходимость произносить это ненавистное имя. — Эти добрые люди обратили мое внимание на то, что я… э-э… не всегда отношусь к тебе с надлежащим вниманием, за что я искренне прошу меня извинить. Это делалось ненамеренно, у меня очень много забот. Ты прощаешь меня?

— С радостью, Марк Антоний! — воскликнул Октавиан, улыбаясь шире, чем всегда, и протягивая ему руку.

Антоний пожал эту руку так, словно она была из стекла. Налитыми кровью глазами отыскал в толпе Колония и других ветеранов, чтобы понять, как они воспринимают это тошнотворное представление. Хорошо, но недостаточно, говорили их лица. Подавив отвращение, Антоний взял Октавиана за плечи, привлек к себе и сочно расцеловал в обе щеки. Теперь достаточно. Послышались вздохи удовлетворения, и вся толпа зааплодировала.