Падшие в небеса.1937
Шрифт:
– Что? – не понял Клюфт.
Поляков наклонился к нему совсем близко. Лицом к лицу. И, пыхнув табаком в глаза, повторил:
– Эта бухаринская сучка, она вас учила вот так держаться на допросах?
– Не понял? – выдавил из себя вновь Павел.
– Все ты понял! – Поляков выпрямился и отошел от Клюфта.
Он вернулся на свое место и, сняв со спинки стула китель, медленно надел его. Павел напряженно курил, не зная, куда сбросить пепел. Он потихоньку стряхивал его в ладонь.
Поляков размеренно застегнул ремень. Портупею. Достал из кобуры свой «ТТ». Передернул затвор, дослав патрон в патронник.
– Вы
– А как вы думаете, за какое время долетит пуля до вашего лба?
– Что? – опешил Клюфт.
– Ну, сколько времени потребуется пуле долететь до вашего черепа? – ехидно переспросил майор.
– Ну, не знаю. Нисколько, мгновенно… – ответил Клюфт.
Он с вызывающим хладнокровием смотрел на этого человека, который метился в него. Нет, страха не было. Ненависть, одна ненависть и презрение. «Стрелять? Нет, он не будет стрелять. Он боится. Он испугается стрелять. Да и зачем ему это делать? Мараться? Нет, это не его удел», – подумал Павел.
– Нет, вы не правы, Павел. Вы не правы! – с издевкой в голосе сказал майор. – Есть время. Пусть и маленькое. Пуля будет лететь до вашего черепа долю секунды. Сотые, тысячные, не важно, но пройдет время. Это для нас, людей, это мгновение, а для какого-нибудь комара, у которого продолжительность жизни всего сутки, это много. Как целый день для нас, людей. Представьте, его сутки – это сто лет. А значит, и секунда – это много. Вот. Так что все относительно.
– Я не понимаю вас. Не понимаю, – Павел отвел глаза.
– Все вы прекрасно понимаете. И отказались кушать, я вижу, прекрасно все поняли. Почему? Вас кто-то учил? Кто? Она?
– Кто «она»? На кого вы все намекаете?
Майор тяжело вздохнул и, убрав пистолет в кобуру, прошел к своему рабочему столу. Он стоял в углу. Там же сейф, большой, массивный, и шкаф с книгами, в основном, как показалось Павлу по обложкам, это были полные собрания сочинений Маркса, Ленина и Сталина. Большой портрет вождя с трубкой во рту висел традиционно на стене за креслом. Кстати, оно тоже большое, из темного дерева, с резными ручками и оббитой кожей спинкой.
– Ладно, хватит, Клюфт, хватит. Все закончено. Все.
– Что «все»?
– Все! – Поляков опустился в кресло. – Раз вы не хотите есть, обед закончился. Садитесь вон на тот стул! – скомандовал жестко и властно Поляков.
Он, медленно надел пенсне и кивнул на одиноко стоящий посредине кабинета стул. Высокая спинка. И жесткое деревянное сиденье. Опять эта картина – «стул-эшафот».
Поляков достал папку с уголовным делом. Листая страницы, он читал протоколы. Павел медленно примостился на жесткое седалище, сжимая потухший окурок в кулаке. Он так и не решился его засунуть в карман, чтобы докурить в камере.
– Вы давно работаете на нее? – спросил совсем грубо Поляков.
Он явно преобразился. Из добродушного и гостеприимного хозяина вновь превратился в жесткого и властного следователя. Металл в голосе и небрежные взгляды сквозь стекла на носу.
– На кого? Вы о чем?
– Все, хватит. Я вас сюда пригласил не любезничать. Хватит. И так поговорили мирно. Вы думаете, у меня железное терпение?
– Нет, но я думал, вы хотели
– Вижу, вы разговорились. Ну что ж, это хорошо. Пусть это будет хорошим началом в нашем сегодняшнем официальном разговоре. Допросе, а верее, «очной ставке». Вы когда-нибудь, раньше участвовали в «очной ставке»?
– Кто, я? Откуда? – удивился Павел.
– Ну, так, мало ли что… Ладно. Хватит, мне надоело. Итак, гражданин Клюфт, сейчас с вами будут проведены следственные действия, от которых будет зависеть ваша дальнейшая судьба. Если вы пойдете следствию навстречу, то, возможно, у суда будут причины смягчить вам наказание. Если же нет, пеняйте на себя.
– Мне даже не предъявили никакие обвинения. Только слова. И вообще, мое дело же вел другой следователь. Фамилия у него такая странная. Маленький, что ли. Лейтенант. Он же вел дело. Почему вы? – спросил Клюфт.
– Что?!! – завизжал Поляков.
Он покраснел и налился кровью. Вскочил с кресла и, схватив массивное пресс-папье, запустил им в Павла. Тот уклонился. Чугунная болванка просвистела рядом с ухом и ударилась в стену.
– А ну сядь на край стула! Сядь на край стула, скотина! – орал Поляков.
Павел медленно подвинулся и сразу почувствовал, как острые углы сиденья впились ему в ягодицы. Кровь перестала поступать в ноги.
– Сиди и молчи! Ты тут никто! Мое дело говорить, твое – отвечать! Понятно?! – немного спокойнее сказал Поляков.
Он опустился на стул. Испуганные криком начальника сержанты вышли из-за ширмы и встали по стойке «смирно».
Покосившись на них, Поляков рявкнул:
– А ну, что встали, ведите! Ведите эту сучку! Где там она?
– В соседнем кабинете!
– Давай ее сюда!
Солдаты скрылись за дверью. Павел напрягся. Он смотрел на Полякова и ждал. А майор смаковал этой паузой. Он издевательски улыбался. Он наслаждался тревожным и паническим ожиданием арестанта. Офицер понимал: этот человек сейчас настолько напряжен, что каждая секунда для него тянется как год. Каждая секунда превращается в томление, в мучение. Ведь ничего хорошего дальше для этого человека не произойдет. Произойдет только плохое. Очень плохое!
Клюфт дотронулся до совсем высохших и горячих от напряжения губ тыльной стороной ладони. Павел посмотрел на дверь.
– Вы, Клюфт, изначально неправильно заняли позицию. Вы себя вразумили борцом за справедливость. Жертвой обстоятельств. Жертвой предательства. А это неверно. Это изначально проигрышный вариант, – нравоучительно сказал Поляков и тяжело вздохнул.
Офицер поправил волосы на голове и, словно ожидая свидания с девушкой, одернул воротник гимнастерки. Павел понял, что он тоже нервничает. Хоть и хорошо это скрывает. Но почему? Значит, все идет не так, как он хочет. Значит, не все ему подвластно. Значит, и он не полный хозяин ситуации. Клюфт презрительно посмотрел в глаза этому человеку. Но стекляшки пенсне скрыли зрачки офицера. Поляков опустил голову, рассматривая бумаги на столе. Он поднял лист и что-то пробормотал губами. Что, Павел не расслышал. Но Клюфту очень захотелось сказать этому энкавэдэшнику какую-нибудь гадость! Словесную! Раз уж нельзя его ударить, поэтому холеному и выбритому лицу, так сказать гадость. Тем более, они сейчас в кабинете одни. Нет свидетелей. Нет возможности вообще кому-либо услышать, что тут происходит.