Падший ангел
Шрифт:
отвернулся в укоризне.
Пили водку, пили смеси,
пили, чтоб увидеть дно!
Голой жопой тёрся месяц
о немытое окно.
визит
Из цикла «Незабываемый 37-й»
Постучали люди в черном.
Их впустили, как своих.
Папа мой сидел в уборной,
сочинял для сына стих.
Мама ела торт «полено»,
я,
И вибрировал коленом
звездолобый пинкертон.
Он стоял в дверях, чугунный,
неподкупный, — враг врагов!
Торс гитары семиструнной
на стене — из двух подков.
И, вонзаясь в грудь комода,
пропотели вдруг в труде
представители народа —
два лица энкаведе.
Разве можно книги мучить?
Зашатался книжный дом.
И упал из шкафа Тютчев
к сапогам двоих — ничком...
Нехорошие вы люди,
что вы роетесь в посуде,
что вы ищете, ребята?
Разве собственность не свята?
НА СМОЛЕНСКОМ КЛАДБИЩЕ
На воротах Смоленского
кладбища в свое время висел
громкоговоритель
На кладбище «Доброе утро!» —
по радио диктор сказал.
И как это, в сущности, мудро!
Светлеет кладбищенский зал.
Встают мертвяки на зарядку,
тряхнув чернозем из глазниц,
сгибая скелеты вприсядку,
пугая кладбищенских птиц.
Затем они слушают бодро
последних известий обзор.
У сторожа — пьяная морда
и полу покойницкий взор.
Он строго глядит на бригаду
веселых своих мертвецов:
«Опять дебоширили, гады?» —
и мочится зло под крыльцо.
По радио Леня Утесов
покойникам выдал концерт.
Безухий, а также безносый
заслушался экс-офицер.
А полусквозная старушка —
без челюсти и без ребра —
сказала бестазой подружке:
«Какая Утесов мура...»
И вот, неизбежно и точно,
по
«Спокойной, товарищи, ночи!»
И вежливость, и закон.
МОЕЙ СОСЕДКЕ
Я мою соседку искалечу.
Я мою соседку изобью.
Я ее в стихах увековечу,
чуждую, и все-таки... мою.
Я соседку выдерну на кухню,
я обрежу ей электросвет.
Пусть, непросвещенная, потухнет.
Я куплю в «Березке» пистолет!
Наведу его на всю квартиру,
разнесу филенки и мозги...
Я принципиально против мира,
я — за бомбу, не за пироги!
...Что насторожились, дураки?
* * *
Ребенок вымочил усы
на дождесеющей погоде...
И две ладони, как весы, —
как балансировали вроде.
Ребенок жалобно икал.
Он тонок был и хил, и гнулся.
Он сорок лет себя искал
и, не найдя, назад вернулся.
Стоит в осеннем мандраже,
дрожит, поддерживая брюки.
И не берут его уже
ни на руки, ни на поруки.
И никому до пьяных глаз
ни дела нет, ни интереса.
А век возносит к звездам нас,
голубоватый от прогресса!
Если есть они, глазастые,
существа иных миров, —
им видна планета красная,
цвета крови! Кровь — покров.
За войной война вздымается, —
кровь друзей и кровь врагов
шире моря разливается —
аж не видно берегов...
Впитывается и окрашивает
кожицу эпох в свой цвет.
...Маленькая, а какая страшная
человеческая из планет!
ПОЭТ ИЗ КОММУНАЛКИ
На кухню вызвали поэта!
И подбоченились жильцы.
Соседка пепельного цвета
взяла поэта под уздцы.
Затем на спину взгромоздилась,
затем — пришпорила бока!
Отцы-самцы заходят с тыла,
как безысходная тоска:
«Вы что же, милый, в туалете
не сполоснули унитаз?
И на общественном паркете —
дежурство ваше — ваша грязь!
У вас дебоши каждодневно:
поют, стихами говорят!» —
жильцы притоптывают гневно,