Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

рассказывал мне об этом видении ежегодно в тече-

ние последних тридцати лет. И рассказ его был про-

чен, с годами не рассыпался в подробностях, не

тускнел и не ржавел.

За два дня до ареста отец пришел с работы и при-

лег перед ужином на диван. Хорошо помню этот

диван, других диванов в комнате не было, и еще по-

тому

помню, что спинка дивана загораживала собой

неглубокую нишу, видимо, бывшую, дореволюцион-

ной планировки, дверь, напрочь заделанную в ком-

мунальных условиях. В чем-либо провинившись,

имел я обыкновение забираться за спинку дивана и

прятаться от сурового отцовского взгляда в нише.

Над диваном висела «Мадонна», копия с какой-то

западноевропейской картины, в тяжелой золоченой

раме, купленная родителями в комиссионке. Карти-

на сия придавала нашей ничтожнейшей комнатушке

вид ничем не оправданного благополучия, и прежде

всего — внушительностью рамы и темы сюжета.

Единственное окно девятиметровки выходило в

глубочайший и темнейший двор-колодец, благодаря

чему обиталище сие никогда не посещали солнечные

лучи — ни прямые, ни косые, а на стенах длитель-

ное время не выгорали обои (хоть какая-то польза

от ситуации).

Прилег отец на диван, притомившись на работе в

школе, где обучал василеостровских старшекласс-

ников русскому языку и литературе, и, не закрывая

глаз, не задремав даже, совершенно отчетливо ви-

дит, как в комнату вошла его мать Ириныошка,

умершая пять лет назад и похороненная в ста двад-

цати километрах от Ленинграда — в Луге. Вошла,

присела на диван, в изножие, отец даже ноги подо-

брал, чтобы ей удобнее сидеть, а сама она плачет,

слезами обливается, и не беззвучно, а со всхлипами.

Одной рукой подбородок себе подперла, пригорю-

нилась, другой — слезы с лица сгоняет, согнать не

может.

Тогда отец и спрашивает:

— Мама, почему ты плачешь?

А Ириныошка молчит и все плачет и пла-ачет.

Отцу стало неприятно, что мать плачет, а он врас-

тяжку лежит и ничем ее утешить

не способен. Хотел

приподняться, приласкать старуху, но что-то дер-

жит его плашмя, не дает шевельнуться. И тут плачу-

щая, судорожно вздыхая, отчетливо произносит:

— И ждет тебя холод и голод...

Сказала и, жалостливо посмотрев на отца, вы-

шла из комнаты. Будто соседка Пелагея или «ни-

чья» бабушка, живущая на сундуке в коридоре, ко-

торые к нам заходили редко, так как боялись хмуро-

го, «ученого» отцовского взгляда.

А в ночь перед самым арестом отцу приснился то-

варищ Сталин. В тридцатые годы такой сон считал-

ся плохой приметой.

Вот как через двадцать лет отпечаталась «мелан-

холическая» сценка разлуки с отцом в одном из

моих «неунывающих» стихотворений — «Визит»:

Постучали люди в черном.

Их впустили, как своих.

Папа мой сидел в уборной,

сочинял для сына стих...

Могут спросить: почему столь несерьезно — о тра-

гичном? Особенно те могут спросить, у кого плохо с

юмором. На что отвечу так: во-первых, свойство ха-

рактера — улыбаться там, где не положено; во-вто-

рых, и впрямь слишком много в нашей стране, в ее

истории (дальней и ближней) если не смешного, то

весьма забавного. Свойство нации? Вряд ли. То

есть — гораздо шире. Если у нас — Гоголи да Сал-

тыковы-Щедрины, то у них — Джонатаны Свифты

и Франсуа Рабле, у нас — Кирша Данилов и Прото-

поп Аввакум, у них — Мюнхгаузен и Уленшпигель,

у нас — князь Мышкин, у них — Дон Кихот, и на-

оборот: у них — Тартарен из Тараскона, у нас —

Теркин (с того и этого света).

Смешное не есть преступное. Оно может быть

трагичным под воздействием беззакония, насилия.

Но оно не может быть безнравственным, потому что

по природе своей добродушно. Смешное не есть на-

смешливое, впитавшее в себя элементы убийствен-

ного сарказма, то есть — зла. Улыбка, вытесняю-

щая с лица человека оттенки печали, отчаяния,