Пахатник и бархатник

Григорович Дмитрий Васильевич

XXII

На другой день вечером Карп, осмотрев свое озимое поле и оставшись очень доволен всходами, возвращался в Антоновку, когда недалеко от поворота в околицу услышал за собою трескотню тележки. Он оглянулся; узнав по гнедой вислоухой лошади владельца телеги, Карп остановился; лицо его заметно оживилось любопытством. Немного погодя телега с сидевшим в ней старостой Гаврилой поровнялась с Карпом.

Уже одна наружность Гаврилы свидетельствовала, что поездка его была крайне неуспешна; он сидел нахохлившись, как воробей после дождя;

глаза его против обыкновения мрачно, недоброжелательно как-то поглядывали из-под шапки, пропускавшей большой клин клетчатого платка, которого он не думал поправлять.

– Что, как? – спросил Карп, следуя рядом с телегой, которая продолжала приближаться к околице.

– Эх! – был только ответ старосты.

– Худо, стало быть?

Гаврило тряхнул только шапкой.

– Напрасно, значит, съездил?

– Говорил тогда – нет, не верили! – вымолвил, наконец, староста. – Вышло все по-моему, как я говорил: ничего этого, о чем мы толковали, не берет в рассужденье!.. Только ругается… Грозит еще станового прислать…

Карп зачмокал губами, отнял руку от перекладины телеги и также нахохлился.

Таким образом вступили они в околицу.

Появление Гаврилы на улице произвело ожидаемое действие; многие увидели старосту – и слух о его возвращении мигом распространился по деревне. Едва подъехал он к избе своей и вылез из телеги, его окружила толпа еще многочисленнее той, которая стояла у магазина.

Все, что было взрослого в Антоновке, знало более или менее причину отъезда старосты, и все любопытствовали узнать, какой будет ответ из конторы.

В первые две-три минуты Гаврило не мог выговорить слова – его решительно затормошили; наконец, когда старые люди подали голос, призывая всех к молчанию, – Гаврило передал миру почти то же, что сообщил Карпу.

– Писарь, который вечор приезжал сюда, не соврал нам, – продолжал Гаврило, – точно, грамота такая пришла из Питера! Мне земский оказывал; он и письмо барина видел…

– Да ты сказал ли управителю, о чем мир просит? – неожиданно вмешался Филипп, просовываясь вперед.

До той минуты он молча стоял в толпе и только прислушивался.

– Ругается, кричит, – вот те и все тут! ничего не сделаешь! – ответил Гаврило, разводя руками, – знай только кричит: «станового пришлю!..»

– Эка невидаль! – перебил Филипп, – присылай, пожалуй! Мы становому то же скажем…

– Как же, станет он слушать! Он, знамо, управительскую руку держит, – вымолвил Гаврило, – что скажет ему управитель – тому и быть…

– Это как есть!.. Что он скажет, – тому и быть!.. Эх-ма… – послышалось отовсюду на разные тоны.

– Православные! – заговорил опять. Филипп, с живостью обращаясь к толпе, – неужто взаправду разоряться? По-моему, вот что делать: самим к управителю ехать; выбрать из мира человек пяток и ехать… А коли не поможет, напишем тогда письмо к барину; из Коломны, по почте, чрез пять дней в Питер доставят… Это всего вернее… Помереть мне, коли все это дело не от управителя; помереть – коли барин об этом ведает…

Одобрительный говор пробежал в толпе.

– Православные! – крикнул

ободренный Филипп, все более и более воодушевляясь, – выходи, братцы, кто к управителю поедет! Савелий, ступай сюда в круг, – обратился он к рослому смуглому мужику, стоявшему ближе других.

– Охотников без меня много… – проговорил Савелий, запинаясь и пятясь назад.

– Стегней, выходи! – крикнул Филипп другому мужику с оживленным, решительным выражением лица.

Живое и решительное лицо быстро скрылось в толпе.

– Кум Демьян, поедем! опаски никакой нет; удастся – ладно, не удастся – письмо написать можно; поедем! выходи, становись в круг!..

Но кум Демьян, шумевший до сих пор столько же, сколько сам Филипп, был, по-видимому, другого мнения. Он глухо пробормотал что-то, и с этой минуты никто уже не слыхал его голоса.

Филипп, у которого побелели губы, обратился еще к трем-четырем человекам, но так же безуспешно.

Толпою, где плечо одного чувствовало плечо другого, все надсаживали горло, выказывали смелость, решимость – и, казалось, готовы были города брать; но, странное дело? как только дело касалось каждой личности порознь, – едва требовалось проверить силу убеждений целого общества по силе убеждения каждого лица отдельно, – каждый, к кому ни обращались, напрямик отказывался действовать и даже назад пятился.

– Полно, Филипп! ничего из того не будет, – проговорил Гаврило, поглядывая на Филиппа, который, казалось, с трудом удерживал кипевшее в нем негодование.

– Известно, ничего не будет, когда сначала все заодно, а как пришло к делу – все врозь, – сказал Филипп. – Испугались, что ли?.. – примолвил он, мрачно озираясь вокруг.

– Что ты храбришься-то! ехал бы сам, коль охота есть! – иронически заметил Гаврило.

В толпе многие засмеялись. Это окончательно взорвало Филиппа.

– Что ж, и поеду, – сказал он, обмеривая глазами Гаврилу, – ты, может, ничего этого не сказал, как надобно, управителю… добре уж оченно страх взял!.. Потом приехал, рассказываешь! такое-то, мол, решение, – а тут тебе и поверили…

– Поверили! поверили! – перебил староста, передразнивая Филиппа, но вместе с тем из предосторожности отодвигаясь назад. – Поезжай сам, говорю, – авось сладишь…

Вместо ответа Филипп снова обратился к толпе:

– Что ж, православные, никто, стало, не едет?.. все от слова отступились!..

Каждый раз, как взгляд его куда-нибудь устремлялся, там тотчас же воцарялось молчание и в толпе заметно редело.

Филипп плюнул наземь, рванулся вперед и быстрыми шагами пошел к своему дому.

– Экой горячий! Бедовый!.. Рыжие и все такие-то!.. Куды бравый какой!.. – раздалось в толпе.

Общее мнение было таково, что Филипп нахвастал, – хотя до сих пор никто еще не мог привести случая, когда бы Филипп поступил таким образом. Вскоре об нем совсем забыли. Везде во всех отдельных кружках только и толку было, что об известии, привезенном Гаврилой, – о том, что такая уж, знать, напасть пришла, – и делать нечего: наступили, знать, времена такие тяжкие!