Пакет

Пантелеев Леонид

Все опять:

– Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!

Зыков мне отвечает:

– Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?

Я говорю:

– Знаешь? Я с тобой и говорить не хочу. Продажная ты, - говорю, шкура! Белобандит!

Гляжу - покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:

– А ну!
– говорит.
– Поворачивайся! Шагом марш!

И затвором - щелк!

Дескать, поговори у меня - свинцовую пломбу получишь.

Я пошел. Идем мы почти что рядом. Я слева, а Зыков справа. И вдруг я

вижу, что мы совсем не туда идем. Понимаете? Мы идем не к штабу, а куда-то совсем обратно. Туда, где село кончается. Где последние домики стоят.

"Что, - думаю, - за шут? Куда же это мы идем?"

А спросить я, конечно, у Зыкова не хочу. Самолюбие не позволяет. Я молчу.

Зыков тогда говорит:

– А ну, поднажми.

– Вот еще!
– говорю.
– Буду бегать!

Он говорит:

– Поднажми! Дурак!

Ну, я хотя и не очень, а пошел побыстрее. А сам думаю: "Занятно, куда это все-таки мы так спешим? На свадьбу, что ли?"

И только я это подумал: "на свадьбу", вижу - идет нам навстречу какой-то седой генерал. Какое-то, понимаете, чучело в синих подштанниках. Такой, понимаете, щупленький, поганенький старичок. Идет и ножкой подрыгивает.

– Куда?
– говорит.

Тут Зыков мой делает перед ним, как полагается, стойку и отвечает:

– Так что, - говорит, - ваше превосходительство, пленного большевика к исполнению веду.

– В расход?

– Так точно, ваше превосходительство, в расход.

– Ну, ну, - говорит генерал.
– Вольно... Шагай себе... Не промахнись, говорит.

И на меня, понимаете, этак весело посмотрел, будто я курица или гусь и он меня на обед скушать собирается.

– Шагай, - говорит, - с богом... И пусть, - говорит, - твоя рука не дрогнет... Потому что, - говорит, - ты не человека убиваешь, а дьявола. Понял?

– Так точно, - говорит Зыков.
– Понял, - говорит.
– Дьявола.

– Ну, с богом!
– говорит.

И пошел. Опять, понимаете, ножкой задрыгал.

А мы, понимаете, тоже пошли дальше.

И прямо скажу - не хотелось идти. Ну, поверите, ноги не хотели идти.

А тем более, что погода была замечательная. Погода стояла чудная. В садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.

А тут - изволь идти на такой веселенький проминат!

Ах, мать честная!.. Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шел, что думал и что передумал...

Иду, понимаете, я впереди, а Зыков идет сзади. Винтовочка у него все гремит. Английские ботиночки поскрипывают. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Хоть бы слово сказал для развлечения. Хоть бы крикнул чего-нибудь.

А идем мы сначала селом. Потом мы выходим на выгон, где коровы гуляют. Потом по тропиночке, мимо разных там огородов и зимних сараев идем. И все молчит этот Зыков - сукин сын... Только знай винтовкой потряхивает. И противно все время скрипят его бутсы.

Фу, понимаете, до чего невесело!..

Я думаю: "Ну! Ну, Петя Трофимов!..

Буденновец! Подними голову!"

Не могу, понимаете. Не поднимается голова.

Какая-то, понимаете, панихида все время в голову лезет.

"Да, тяжело, - думаю, - Петя Трофимов, помирать не в своей губернии. Хотя, - думаю, - губернии мне не жаль. Какая у меня, к черту, губерния? Какая у плотника, каменщика, пастуха губерния? Где хлебом пахнет, туда и ползешь. Отец у меня в одном месте зарыт, мать - в другом. Только и остались у меня боевые товарищи. Да вот загадка: выскочат ли они из ловушки? Ох, думаю, - туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри. Слева Шкуро теснит, справа - Мамонтов, спереду Улагай напирает... И, может быть, это из-за меня! Может быть, это я все дело прошляпил?!"

Но - дьявол!
– куда же мы всё идем? Куда же мы всё, понимаете, шагаем?

Уж вон и села не видать, и собаки не лают, а мы всё идем. Удивительно, знаете.

"Разве, - я думаю, - здесь вот, за этим кусточком, не очень подходящее место? Или вон, скажем, за теми ракитами..."

Мне ведь, товарищи, самому приходилось расходовать людей.

Я думаю: "Здесь, за этим кусточком, или вон в том овраге - очень удобное место. Это Зыков, - я думаю, - напрасно меня туда не ведет".

А Зыков меня, понимаете, как раз туда и ведет. В тот самый в овраг.

– А ну, - говорит.
– Стой!

Я встал. И стою. И спокойно, вы знаете, думаю:

"Что ж, - думаю.
– Прощайся, буденновец!.."

А с кем мне прощаться? Вокруг, понимаете, одна трава.

Я повернул голову и вижу, что Зыков берет свой бердан под мышку, а сам лезет за пазуху и вынимает оттуда - что-то такое неясное.

– На!
– говорит.
– Пришпиливай!

Что такое?

Вижу - погоны. Понимаете? Золотые погоны с такими блестящими бляшечками. И четыре французских булавки.

– Ну!
– говорит.
– Приторачивай!

– Что?
– говорю.

Я, понимаете, не понимаю. Я говорю:

– Ну тебя, знаешь!.. Довольно шутки шутить.

А он:

– Чумовой!
– говорит.
– Надевай поскорей погоны, покуда нас не засыпали. Слышишь?

Я не могу. Ей-богу, стою, понимаете, как дурак.

– Ну давай, - говорит, - я сам присобачу. Нагинайся, - говорит. Живенько!

Я нагнулся. И тут он мне ловко пришпилил двумя булавками левый погон и двумя булавками правый.

– А теперича, - говорит, - бежим.

– Куда?
– говорю.

– А куда?
– говорит.
– Ясное дело, куда: к Буденному.

Ох, товарищи!.. Ну, знаете, я чуть не заплакал. Ей-богу, я сел на землю и встать не могу.

– Браток!
– говорю.
– Братишка! Зыков, - говорю, - неужели свой?

– Свой, - говорит, - честное слово... Вставай, - говорит, - побежим к Буденному.

– Нет, - говорю, - погоди... Не могу.

– А что?
– говорит.
– Почему не можешь?