Палачи и придурки
Шрифт:
Вполне возможно, что начался у него горячечный бред, мания преследования, но эту мысль он на поверхность не выпустил, загнал поглубже. Да и выпитое пиво забродило, перекосило все мысли.
Шлепая тапочками и мучаясь совестью, провел он Виталия Алексеевича в кабинет профессора, достал из шкафа тяжелый альбом, бухнул на стол.
— Вот, — слабо махнул рукой и сам присел в кресло, потому что ноги не очень крепко его держали, подгибались.
— Ага, так-так-так-так! — закружил над альбомом Виталий Алексеевич вороном. — Большой я любитель этого дела, да только..., — он щелкнул языком и выразительно потер друг о друга большим и средним пальцами, —
— Право, не задумывался...
— Ну конечно. Да ты пей, Жора, пиво, не скучай. Надо будет, еще сбегаем. Все в нашей власти: и время, и деньги. Эх, деньги, деньги! А ведь дорого коллекция такая стоит, ты не в курсе?
— Не в курсе. Но, наверно, дорого, потому что за несколько монет Всеволод недавно заплатил полторы тысячи. Сам мне говорил. У академика Апухтина в Москве купил.
— Чт-то т-ты! Полторы тысячи? За несколько монет? Фьюить! Это каких же именно?
— А там на последней странице.
— Ага, ага. Ишь ты! «Греческая тетрадрахма», «Сребреник Владимира». Надо же, серебро да золотишко! Ну-ка! — вдруг оказался висящим на груди Виталия Алексеевича фотоаппарат — заграничной какой-то, дорогой марки, со вспышкой. — Ты, Жора, позволишь? На память! — и защелкал фотоаппаратом, ослепил Георгия Николаевича. Из приобретенных недавно профессором у академика Апухтина каждую монету сфотографировал отдельно, остальные страницы снял общим планом. И вдруг потерял интерес к альбому, к коллекции: отодвинул, заозирался вокруг.
Особенно не на что было смотреть в кабинете Всеволода Петровича: стояли по стенам стеллажи с книгами, все больше медицинскими, безликими и скучными, висели две картины — одна большая в тусклой золоченой раме, изображающая обнаженную красавицу поразительно мощных форм, другая — небольшой пейзажик в простенькой раме. Красавица с картины смотрела прямо на Виталия Алексеевича и как бы загораживалась от него рукой, взгляд же ее молил: не трогайте меня! «Ишь ты! — усмехнулся следователь. — Не женщина, а прямо-таки комплект грудей и ягодиц!»
— Шурин твой и живописью интересуется?
— Да нет, не очень. Это, кажется, подарок, — Георгий Николаевич, стесняясь, прикончил уже одну бутылку пива и выбирал момент, чтобы приняться за вторую. Гордость не позволяла ему пить в открытую чужое пиво, хоть и предложенное.
— Подарок? — оживился Виталий Алексеевич. — Это кто ж такое бесстыдство подарил. Благодарный пациент?
— Не знаю. До меня еще было, — Георгий Николаевич как бы ненароком пододвигал руку все ближе к бутылке.
— Ладно, выясним. Дорогая, небось?
— Вряд ли. Впрочем, бог ее знает. А вот та, — он одной рукой указал на пейзажик, другой же словно бы нечаянно ухватился за бутылку, — та дорогая. Левитан. Подлинник.
— Ну?! Ска-ажите на милость! Подлинник! И сколько стоит?
— Вот этого не скажу, не имею представления.
— Да хоть примерно.
— Не скажу, не скажу.
— Выясним. — Виталий Алексеевич сфотографировал пейзаж Левитана, сфотографировал и обнаженную красавицу. — А что, Левитан тоже подарок?
— Нет-нет, семейная реликвия. От деда осталась.
— А-а! — разочаровался Виталий Алексеевич.
Он еще походил по кабинету, заглянул во все углы и в старинном дубовом шкафу обнаружил большую фарфоровую вазу хорошей, тонкой работы.
— Шикарная ваза! — покачал головой. — Тоже семейная реликвия?
— А вот это нет, — Георгий
— Хо! Недурен подарочек! И кто тот ученик?
— Феликс Яковлевич Луппов. Друг дома и все такое...
— Ну-ну. Да ты пей пиво-то, пей! Мне нельзя, я на работе. Так ты уж допивай все, — Виталий Алексеевич отвернулся, достал из кармана записную книжку и долго писал что-то, поглядывая на картины, на вазу, на альбом с монетами.
«Нет, — тоскливо думал Георгий Николаевич, опрокидывая бутылку в рот, — не водопроводчик он!»
Кончив писать, Виталий Алексеевич юмористически посмотрел, руку ко рту рупором приложил, подмигнул и громким шепотом сказал:
— Извини, я в туалет!
Однако слышал Георгий Николаевич, как ходил он по другим комнатам, скрипел там паркетинами.
«Не водопроводчик!» — еще тоскливей замерло сердце.
«Та-ак! — довольно ухмыльнулся Виталий Алексеевич, вклеивая, подшивая в тоненькую папочку только что полученные из лаборатории фотографии. — За что люблю свою работу, так это за неотвратимость. Вот так, бумажка к бумажке — копится, копится дело, толстеет и пухнет, как ненасытный обжора, полнится вещественными доказательствами, и в один прекрасный момент — хоп! — прихлопнет человечка, захрустят его косточки! И никуда ему не деться, не увильнуть. Как только я вот этой рукой написал на папке: дело номер такое-то, фамилию, имя и отчество — все! И неотвратимо его настигнет кара. И запищит человечишко. Невиноватых-то у нас нет. Невиноватых людей вообще нет».
Он полюбовался на дело рук своих, попробовал папку на вес — легка еще была, невесома, но уже чувствовалась в ней упругость, неподатливость. Еще немного и заживет она отдельно, независимо ни от чьей воли. Заботливо и аккуратно завязал ее Виталий Алексеевич тесемочками, как будто запеленал младенца, спрятал в сейф и запер.
День сегодняшний, день, пожалуй, первый по-настоящему весенний, солнечный, был прожит не зря — хорошо поработалось, с пользой. Один штрих остался для его завершения, последний мазок. Он достал из стола пачку бланков повесток и на первом, самом верхнем, в строке после слова «Гражданину» аккуратно вывел: Луппову Феликсу Яковлевичу. Проставил число и время, номер кабинета и свою фамилию. Отделил его от собратьев, подержал в воздухе, любуясь. Экая метаморфоза! Ведь только что была простенькая, невзрачная бумажка, назначение которой едва намечалось: могла она быть употреблена на любое дело — в качестве салфетки, для памятной какой-нибудь записки и даже — пардон, пардон!... Но вот его, Виталия Алексеевича Блохина, волею превратилась бумажка в повестку, — предмет официальный, суровую и грозную посланницу от сурового и грозного учреждения. И ай как вздрогнет, затрепещет сердчишко получившего ее! Как недоуменно уставится, начнет вертеть и так и сяк, гадая: зачем? Зачем он «там» понадобился? И дрогнувшее сердчишко уже не отпустит до самого назначенного часа, ныть будет, и всю свою мелкую ничтожную жизнь человечишко перевернет, прокрутит в голове, вспоминая мельчайшие ее нюансы, за которые можно было бы его привлечь. А нюансов-то этих — ого-го! — сколько. И под каждый можно подвести статью. Право, очень полезная штука — повестка. Мозги прочищает, напоминает: смотри!