Палачи и придурки

Чубков Ю.

Да, невиноватых людей нет. И дело тут не в самом законе, а в том, насколько каждый отдельный индивидуум к нему приспособлен. Закон молчит, закон можно уподобить столбу, вкопанному в землю, вокруг которого привязанные веревочками ходят людишки. У одного веревочка подлиннее, у другого покороче, у третьего и вовсе коротенькая. И вот мы, работники правовых органов, призваны наблюдать, правильно ли они ходят, и чуть что — ап! — за веревочку его к столбу, к закону! И все так благоразумно построено, взаимосвязано. Люблю!

А человек... Что же человек! Человек — та же бумажка, и назначение его зыбко, неясно, пока на такой же вот безликой папке не выведется номер дела и не напишется фамилия,

имя и отчество. И обозначаются сначала контуры человека, потом все ясней и ясней определяется его фигура, а потом уж и весь он как на ладони. Сожми только ладонь и...

Такие дела. За сим окончен рабочий день, да только не кончается с ним работа наша! Ненормированная. Двадцать четыре часа в сутки. Мы и во сне трудимся не покладая рук — работники правового фронта. Тянем и тянем. Уж коли вцепился в дело, то натужься, жилы порви, а вытяни. Такая работа.

Виталий Алексеевич встал из-за стола и на затекших слегка ногах прошел к окну. Там на скрытой от посторонних глаз стенке сейфа висело зеркало — в зеркале по выцветшей синеве неба плыли белые и упругие, как полные томления женские груди, облака. Сразу вспомнилась картина в кабинете профессора Чижа. «Хм!» — усмехнулся он и мужественное свое лицо приблизил к зеркалу. Синяки сквозь осыпавшуюся пудру проявились отчетливо, и пришлось смазать, обновить камуфляж. А в остальном ничего, сносно, вернулось лицо в прежние свои формы, те же приятные приобрело очертания. Но хотелось бы, ох как хотелось бы знать, что же произошло той ночью! Кто? — вот в чем вопрос.

— У-ух ты! — сделал Виталий Алексеевич изображению в зеркале козу.

Жениться бы! Ах как хочется тонкую, юную, чистую как... как незаполненный бланк. Без печати. Печати порока и неуемного вожделения. От таких, с печатями, уже тошнит.

Улыбка... Вот улыбка приобрела новое качество. Загадочный, таинственный блеск драгметалла. Средневековьем, алхимией повеяло, лихими корсарскими набегами. И валютными операциями.

— Сколько стоит ваша улыбка? — спросил он зазеркального Виталия Алексеевича и подмигнул.

Пригладил на висках волосы, придал лицу наиболее выгодное выражение и пошел прочь из кабинета, из здания прокуратуры. Экий, в самом деле, сегодня выдался ласковый, весенний денек! В солнечных лучах нежились лужи, и грязь на асфальте умирала, как гладиатор на арене. Был час совслужащего, и служилый народец нынче не спешил, шел разомлевшей походочкой, благодарно щурясь на солнце, расстегнув пальто и плащи, душу выставив навстречу теплому ветерку. Следователь все это машинально отмечал, фиксировал в голове — он, идя в потоке пешеходов, с толпой как бы не смешивался, проходил как бы обособленно, над толпой, иронически поглядывая по сторонам. Как мало надо этим человечкам! Чуть засветило солнце — и разомлели, расчувствовались. Послать бы всем-всем повестки! Посмотрел бы я, как вытянулись бы их постные рожи! Много, ох слишком много развелось людей на белом свете! Из-за них растет процент преступности и приходится терпеть взыскания от начальства.

Вот и в автобус пришлось садиться, изрядно поработав локтями. Черт знает зачем плодятся, зачем живут! Как мыши, ей богу! И жизнь мышиная, мелкая. Одна забота: достать, раздобыть, урвать, откусить свое. Тьфу! Какие там американцы! Какие китайцы! Вот он, враг, свой брат соотечественник. Тот, что дышит тебе в лицо нечистым нутром, прижатый толпой в автобусе, что стоит впереди тебя в очереди или вообще норовит без очереди пролезть. Американцы с китайцами — так те далеко, бог с ними!

Раздражившись, запоздало сожалея, что не пошел пешком, вытиснулся Виталий Алексеевич у городского кладбища, не доехав до клиники профессора Чижа одной остановки. Зло посмотрев

вслед тяжелозагруженному его потенциальными клиентами автобусу, Виталий Алексеевич по асфальтированной дорожке прошел на кладбище, в трепетную тишину и покой, в грустный лепет березовых листьев и хвойного аромата. Ну да, все проживающие в городе Благове граждане являлись для него потенциальными клиентами — он так к ним и относился, так их и рассматривал. И только вот эти, что лежат здесь в умиротворении и печали под березками и соснами, ловко увильнули, вывернулись. И это было слегка обидно. Но с другой стороны, никому уже от них не предвиделось хлопот и беспокойства — народ тихий, тише не бывает. Смирный народ. Если бы и живые вели себя так же!

В этот предвечерний час особенно прозрачны и хрупки были солнечные лучи, опутавшие деревья, скорбно пролившиеся на кресты и памятники, на могильные холмики; казалось, если стукнуть по лучам палкой, они со звоном осыпятся, как ледяные сосульки. И такая благость разливалась вокруг, что оборвал Виталий Алексеевич смешливый бег мыслей. «Ну-ну, — сказал сам себе, — ведь и тебе придется когда-нибудь лечь здесь. От этого не убежишь». И опять легкая тоска навалилась — жениться бы! Надо. Надо продолжить род свой, свое семя, чтобы не исчезло оно, чтобы и в будущей жизни присутствовать в потомках. Не-ет! Блохинский корень живуч, крепок! Он так просто не сгинет! Дудки!

Мимо кладбищенской церквушки вышел он на крутой берег, к излучине, — отсюда в отдалении светлые дома чижовской клиники смотрелись дремлющей гусиной стаей. «Ничего, — утешил себя Виталий Алексеевич, если никого и не застану. Не имеет значения. А может и лучше». Ступив же на территорию клиники, с любопытством огляделся. Был, очевидно, час вечерней прогулки: шли по аллеям больные в одиночку и парами, иные целыми компаниями. Смеялись, шутили, что чрезвычайно удивило Виталия Алексеевича, еще ни разу не лежавшего ни в каких больницах. И ни разу не видевшего такого скопления сердечников. Ведь это представить только: идут люди и у каждого сердце едва трепещет, бьется из последних сил, готовое в любую секунду дрогнуть и остановиться. А они смеются. На одной скамейке перекидываются даже в картишки и, похоже, на деньги: таились в мятой кепчонке мелочь и бумажные рубли.

Шли больные люди, и в обращенных на себя взглядах читал Виталий Алексеевич: а ты, здоровый человек, что здесь делаешь? зачем к нам, в наше царство капельниц, электрокардиограмм, уколов и пилюль? И не было в этих взглядах зависти, а было простое человеческое любопытство. Бежал он от них, вышел на центральную аллею, и следовательское, профессиональное чутье вмиг привело его к главному корпусу. Он вошел в пустое в этот час, гулкое здание, и то же чутье безошибочно направило его на второй этаж, к двери с надписью: «Профессор В. П. Чиж». Дверь была заперта, но иного он и не ожидал, и все же подергал аляповатую, сотворенную под старинную бронзу, ручку.

— Вам кого, товарищ? — услышал за спиной и обернулся.

Из соседнего кабинета вышел коротконогий человек в плотно облегающем белом халате, с близко посаженными к переносице глазами и строго посмотрел на следователя. «Ба! Да это никак сам Феликс Яковлевич Луппов!» — узнал Виталий Алексеевич и обворожительно улыбнулся.

— Да вот, как видите, к профессору.

— Профессор Чиж в командировке.

— Что вы говорите! Экая досада!

— А по какому делу, извиняюсь?

— По чрезвычайному. По чрезвычайно важному делу, — Виталий Алексеевич приблизился и нагло заглянул в строгие глаза Феликса Яковлевича. И увидел, как дрогнули глаза, разбежались в разные стороны, и лицо доцента вытянулось. Он в глаза эти еще насмешливой наглости подпустил.