Палестинские рассказы (сборник)
Шрифт:
Ожесточённый бой продолжался не более минуты. В то время, когда в воздух снова были подняты вертолёты, чтобы поддержать нас и эвакуировать раненых, всё было уже кончено, и мы двумя группами двинулись к тому месту, откуда минуту назад по нам вёлся яростный огонь. По нам никто больше не стрелял, и, скорее всего, сами стрелявшие были уже мертвы. Так оно и оказалось. Единственное, чего мы не ожидали увидеть, это мёртвых детей. Открывшаяся нам картина повергла нас в шок. Убитыми были двое детей, лет двенадцати-тринадцати. Никогда не забыть мне этой жуткой сцены. Один из мёртвых подростков по-прежнему сжимал в руках автомат. Его лицо было залито кровью до самых глаз, а в самих уже мёртвых глазах царило безразличие к смерти. Соединённые в один, оба рожка автомата, который он не хотел выпускать из рук даже после смерти, были пусты. Он выпустил в нас всё, до единого патрона. Последние свои выстрелы он, скорее всего, сделал уже будучи мёртвым… Второй ребёнок лежал на спине, его автомат валялся рядом. Одна из наших пуль снесла ему полголовы. Он погиб первым, успев сделать всего несколько выстрелов…
Насколько же они сильно нас ненавидели, если смогли, преодолев собственный детский страх, решиться пожертвовать жизнью для того, чтобы отомстить. Но стоило ли благополучие тех, кто там, за забором, жизни этих детей, ещё не начавших жить, но уже отчаянно, до смерти ненавидевших нас? «Группа террористов, пытавшихся атаковать поселение, уничтожена!» – бодро доложил командир гарнизона, когда мы вернулись на базу. Не знаю, задавался ли он всеми этими вопросами… А я с тех пор задаю эти вопросы себе постоянно. И иногда мне кажется, что те же вопросы с укором мне задаёт сама смерть в образе тех убитых мальчиков. Именно с тех пор я впервые всерьёз стал задумываться о том, чтобы уйти из армии. И, возможно, не я один.
Мальчик
– Мы не позволим вас выселить, – обещал я женщине, единственной арабке, жившей в еврейском квартале Хеврона, когда она пришла ко мне за защитой от поселенцев. И я не просто обещал, я знал, что именно так и будет, что мы не позволим поселенцам отнять у неё дом. Но слова своего я не сдержал. Мы защищали её дом, как осаждённую крепость, собственными телами, но не смогли защитить хозяйку дома и её детей. Все мы были сильно разочарованы и испытывали чувство глубокой досады.
– Впервые мы пытались сделать что-то хорошее, и из этого ничего не вышло, – сказал мне Нив, когда мы вернулись на базу. Мне нечего было ему возразить. Нив был не только хорошим офицером, но ещё и совестливым человеком.
– Ты знаешь, – не раз говорил он мне. – У меня такое ощущение, что все мы делаем здесь что-то очень плохое.
Он говорил вслух то, о чём думали многие из нас, но мало кто имел мужество признаться себе в этом. У Нива было это мужество – назвать вслух чёрное чёрным, а белое – белым. С Нивом мы дружили ещё со школы. Мы вместе призывались, потом учились на офицерских курсах, и вот судьба снова свела нас вместе в Хевроне. У нас было много общего. Прежде всего, были похожи семьи, в которых мы росли. Родители его отца приехали в Палестину сразу после окончания Второй мировой войны, как и мой дед. А его дед, точно так же, как и мой, был солдатом в первую арабо-израильскую войну, затем тридцать пять лет прослужил в армии и общей службе безопасности. Отец Нива тоже был кадровым военным. В войну Судного Дня его отец был солдатом, потом стал офицером и прослужил в армии тридцать лет. Нив очень гордился своим отцом и, будучи ещё ребенком, старался во всем ему подражать.
Как и у большинства представителей нашего поколения, росших в той среде и в то время, у нас было особое отношение к армии. Служба в армии была для нас неотъемлемой частью нашей будущей жизни. В старших классах школы, когда мы собирались вместе, больше всего мы говорили о предстоящей службе в армии. Каждому из нас хотелось попасть в элитные боевые части, и мы соревновались друг с другом, без конца сравнивая, у кого выше профиль, хвастая друг перед другом высокими баллами, полученными на всевозможных тестах. Попав на службу в боевые части, мы чрезвычайно этим гордились. Служба в элитных боевых частях всегда была своего рода почётным знаком отличия, которым люди, прошедшие армейскую службу, гордились всю жизнь. Мой родной дядя по материнской линии, прошедший три войны, всю жизнь с гордостью называл себя пехотным сержантом, хотя давно уже был доктором и профессором в университете. Из всех своих званий и регалий именно это – «пехотный сержант» – он считал самым почётным.
Нас не нужно было уговаривать и объяснять, почему необходимо служить в армии. Ещё с детства мы твёрдо знали, что пойдём служить для того, чтобы защищать свой дом, свою семью, свою Родину. Это же нам внушали наши командиры с первого дня службы. «Главное – защитить наши селения и жизнь наших граждан», – учили нас командиры, и для всех нас – и солдат, и офицеров – этот принцип был чем-то само собой разумеющимся. Но, оказавшись в Хевроне, я впервые почувствовал сомнения. Эти сомнения усиливались во мне с каждым днём. Из разговоров с сослуживцами я понял, что многих из них мучают точно такие же сомнения. Если мы должны защищать наши селения, то что делаем здесь, в этом огромном
Мы старались защищать эту женщину как могли. Наш патруль сопровождал её дочерей из школы, чтобы защитить от издевательств и камней детей поселенцев. Что только поселенцы ни делали, чтобы выжить её! Сначала пытались выкупить у неё дом, потом, когда она наотрез отказалась продавать, пытались доказать в суде, что дом принадлежал раньше евреям. Когда и это не удалось, они устроили ей настоящую травлю. Но женщина осталась непреклонна. И тогда поселенцы решили захватить её дом силой. Узнав об этом, я тут же решил: мы будем защищать дом этой женщины, чего бы нам это ни стоило.
– Как ты собираешься защищать дом? – спросил меня тогда Нив. В то время он был командиром взвода особого назначения. В наших условиях это означало, что на самые трудные задания ему и его бойцам предстоит идти первыми.
– Выставим живой щит вокруг дома, – ответил я.
– Думаешь, сможем? – с сомнением спросил Нив. – Нас слишком мало.
– Сможем, – ответил я. – Мы не будем применять ни слезоточивый газ, ни резиновые пули. Даже приклады в ход пускать не будем. Но ни один поселенец не войдет в её дом! – сказал я, как отрезал. После этих слов ни у кого из офицеров вопросов уже не было.
Мы провели короткий инструктаж для солдат, и с этой минуты подразделение находилось в полной готовности немедленно выступить на защиту «дома раздора», как его называли в наших медиа. Поселенцы уже неоднократно угрожали женщине расправиться с нею и её детьми, «если она сама подобру-поздорову не уберётся из этого дома». Женщина обращалась за защитой в полицию, но там ей прямо заявили, что «для вас же лучше всего сменить район проживания». В поисках защиты она обратилась и ко мне. В то время я командовал подразделением, под контролем которого находился злополучный квартал. На уровне командира роты многие решения я принимал самостоятельно и именно тогда пообещал этой женщине, что дом её никто не тронет. Вскоре поселенцы перешли от угроз к действиям и, придя к её дому, попытались ворваться внутрь. Но наш патруль действовал весьма жёстко, и поселенцы убрались восвояси, грозясь прийти сюда снова, «собрав евреев со всей Иудеи и Самарии». Очередная попытка, когда поселенцы снова попробуют захватить дом, была лишь вопросом времени, причём самого ближайшего времени. Поселенцы не заставили себя долго ждать.
Спустя два дня они большими силами попытались снова прорваться в дом, но мы действовали весьма решительно, пустив в ход кулаки против наиболее агрессивных и наглых. Мягко говоря, солдаты в большинстве своём поселенцев недолюбливали. Те вели себя вызывающе нагло по отношению ко всем, и к солдатам в том числе. Они были уверены, что весь мир вокруг существует только для них, и если им что-то не нравилось в действиях солдат, то они не стеснялись ни в выражениях, ни в действиях, нередко швыряя в нас камни. Возможно, ещё и поэтому солдаты действовали весьма жёстко. Мне тоже пришлось несколько раз съездить по физиономиям молодых жлобов, которые пытались прорваться через наш заслон и едва при этом не сбили с ног меня и ещё двоих солдат. Это несколько охладило пыл поселенцев и, получив отпор, они, как водится, вывели на передний край атаки свою главную силу – женщин с грудными детьми на руках. Дети, однако, не мешали женщинам выкрикивать в наш адрес ругательства и плеваться, называя нас «неевреями» – самым страшным ругательством в их лексиконе. Но это была, скорее, психологическая атака, которой нас уже трудно было удивить и тем более сломить. Обычно подобной руганью и заканчивались все наши противостояния с поселенцами. К подобным вещам мы уже привыкли относиться со снисходительным презрением. Мы, было, уже успокоились, атаки поселенцев успешно отбиты. Но тут мы обнаружили, что дети поселенцев, воспользовавшись моментом, пока их матери отвлекали нас, всё-таки проникли внутрь, пробравшись по крышам домов, лепившихся друг к другу и вплотную примыкавших к «дому раздора». За детьми ринулись и взрослые. После этого дальнейшая оборона дома уже не имела смысла. Нам пришлось отступить, предварительно эвакуировав из дома женщину и её детей. Мы были совершенно бессильны против детей поселенцев. Кто посмеет направить на ребёнка оружие или просто поднять на него руку? Зная о полной своей безнаказанности, дети проникли в дом, а за ними и взрослые. Поселенцы праздновали победу, плясали на крыше захваченного дома и вокруг него, как дикари, бросая на нас торжествующие взгляды. Сев на джипы, мы с трудом прокладывали себе дорогу сквозь плотную толпу торжествующих поселенцев, которые пинали покрышки наших джипов и, забыв всякий стыд, показывали неприличные жесты.