Палестинский роман

Уилсон Джонатан

Оставив позади кварталы набожных бедняков, он ехал по Яффской дороге. Здесь только в редакции «Палестинского еженедельника» еще светились окна, дальше опять темнота — вплоть до Нешерской автостанции, где всю ночь снуют такси и — как ни в чем не бывало, несмотря на все попытки Росса запретить их ремесло в Священном городе, — собираются местные проститутки.

Когда он наконец вернулся домой, ночное небо по краям уже светлело, на черно-синем горизонте проступали розовые полоски. Кирш, не раздеваясь, рухнул на узкую кровать. Через несколько часов проснулся, весь в поту, с одной панической мыслью (где же эти чертовы часы?), что пропустил назначенную встречу, ведь они с Джойс договорились встретиться в десять и съездить в Кремисан. Комната была залита слепящим светом, иссиня-белым,

как туго накрахмаленная простыня, и жара стояла такая, как будто сейчас середина дня, разгар сиесты. Наконец нашлись часы — завалились под кровать, ремешок порвался. Было только полдесятого. Если поторопиться, он еще успеет. Сорвал с себя мятую униформу, плеснул в лицо водой. Бриться некогда. Натянул старые шорты-хаки, сверху — наименее мятую из двух белых рубашек.

Кирш на полной скорости мчал по пыльным и пустынным в шабат улицам. В Северный Тальпиот прибыл вовремя — светофор в городе был только один (Кирш присутствовал на его торжественном открытии), а повозок и осликов, из-за которых обычно возникали пробки, на улицах в субботу заметно поубавилось. У коттеджа Блумбергов прислонил мотоцикл к дереву и, хотя по такой жаре следовало бы идти не спеша, бегом кинулся к дому. Он уже представлял — на самом деле эта мысль не покидала его с момента пробуждения, — как подхватит Джойс на руки и закружится вместе с ней… Но его ждало разочарование. Джойс приколола к двери записку, накорябав крупными, наспех, буквами: «Роберт, не дождалась тебя, поехала с Питером Фрумкиным. Будь умницей, подъезжай тоже — увидимся».

Соколы в Кремисане — первая пара за бог знает сколько лет, так говорили, — свили гнездо на одной из сосен позади монастыря. А для города, где только один светофор, их появление стало «событием». И теперь все, кто мало-мальски интересуется птицами, орнитологи любители и просто любопытствующие, толпились перед высокой оградой, специально по этому случаю сооруженной монахами: дальше нельзя было заходить. Среди собравшихся было много британских военнослужащих, но не только они. Пробираясь в толпе, Кирш заметил Обри Харрисона — тот, в неизменном белом костюме, непринужденно беседовал с Бентвичами и Макклелланами, были и другие, знакомые Киршу по вечеринкам у Росса. Англичане вели себя непринужденно, даже чересчур, словно это футбольный матч, а не собрание натуралистов. За морем экспаты быстро усваивали принцип laissez-faire [59] — социальная система проявляет гибкость, не до крайностей, конечно, но какие-то ограничения, диктуемые рамками приходского или светского общения, ослабевают. А может, это из-за войны: четыре года держали себя в ежовых рукавицах, и теперь можно, так сказать, ослабить шнуровку. Отец Кирша в первый год после смерти Маркуса ни слезинки не проронил, а теперь, судя по письмам матери, плачет беспрерывно.

59

Здесь: «невмешательство» (фр.).

Несколько военных, опираясь на забор, передавали друг другу полевой бинокль и по очереди наводили его на соколиное гнездо. Чуть позади, в довольно плотной толпе евреев, под полосатым зонтиком Кирш увидел профессора Бена Дова — историка, который задавал тон в Еврейском университете со дня открытия. Он о чем-то оживленно беседовал с двумя известными учеными, своими будущими коллегами, и, если Кирш не ошибся, с Фрумкиным. Но куда же подевалась Джойс? Кирш ее нигде не видел. Рядом с ним местные арабские ребятишки соорудили простенький телескоп и глядели в него, растянувшись на земле — меж двух семей, расположившихся на пикник и заставивших все вокруг рядами пустых и початых бутылок. Местные монахи делают довольно приличное и на самом деле недооцененное красное вино, и в этот день торговля шла бойко. Тем временем влюбленные птицы, безразличные к человеческим ожиданиям, не собирались демонстрировать себя в полете.

Кирш, обойдя мальчишек, направился к Фрумкину.

— А, капитан, рад вас видеть, — сказал

тот весело, прерывая беседу. И первый пожал ему руку.

Бен Дов особой радости не выказал. Кирш, расхристанный, небритый, с красными от недосыпа глазами, понимал, что впечатление производит не самое приятное. Кроме того, влиятельные сионисты, будь то ученые или политики, или и те и другие, редко симпатизируют таким, как он. Для них он враг, и Кирш это знал.

— Ищете Джойси, наверно. Она должна быть где-то рядом.

Джойси! Кирш стиснул зубы.

Фрумкин обернулся, глядя поверх голов, что было нетрудно при его росте, и заорал:

— Джойс! Джо-о-йс!

— Не надо. Я сам ее найду, — сказал Кирш.

Но Фрумкин, извинившись перед собеседниками, взял Кирша за локоть и стал подталкивать в сторонку. Кирш резко отстранился.

— Да ладно, — шепнул Фрумкин, — хочу сделать перерыв, с этими типами я чуть не умер от скуки.

— Ваше дело, — буркнул Кирш.

Фрумкин вздохнул.

— Что это? Ревнивый Оберон? [60]

60

У. Шекспир. Сон в летнюю ночь. Перевод М. Лозинского. Так царица фей и эльфов Титания встречает своего супруга Оберона: они в размолвке, и каждый винит другого в неверности.

Кирш сделал вид, что не слышал.

Фрумкин все же ухитрился отойти на несколько шагов от поборников еврейской университетской науки и заметил:

— А все деньги, знаете ли. Я сделал некоторые пожертвования в Иерусалимский фонд сэра Джеральда. Ваш шеф, должно быть, пустил слух, и теперь они от меня не отстают. Но, если честно, я здесь снимаю кино и ради этого готов на все. А в отличие от сэра Джерри, эти ребята, — Фрумкин указал на них большим пальцем, — мало что могут предложить по части места для съемок. Так или иначе, задумка с университетом — дохлый номер, в мире и так полным-полно умных евреев. А вы что скажете, капитан?

Кирш сказал бы прежде всего о том, что в обществе евреев из других стран, особенно американских евреев, он неизменно чувствует себя англичанином до мозга костей. Настолько, что, слушая Фрумкина, он сдерживается изо всех сил, потому что некий внутренний голос, даже не его собственный, а какой-то снобски аристократичный, так и рвется наружу. «Боже, что за галиматья!» — сказал бы этот голос, дай ему волю. Но, к счастью, Кирш ему воли не дал — и ничего не сказал.

Явилась Джойс. На ней было летнее платье с короткими рукавами, которое выгодно подчеркивало золотистый тон загорелых рук и лица, резко контрастирующий с белизной волос. Вместо приветствия она расцеловала Кирша в обе щеки.

— Вид у тебя как после бурной ночи, Роберт.

— Горячая амазонка? — улыбнулся Фрумкин и добавил: — Да, ночи здесь жаркие бывают.

— Я хотел бы с тобой поговорить, — робко сказал Кирш: в ее присутствии вся его уверенность опять куда-то улетучилась.

— Ну так говори.

— Ага, пора мне уходить, — сказал Фрумкин со смехом. — В любом случае на птиц я уже насмотрелся. — И повернулся к Джойс: — Завтра увидимся?

Джойс даже ухом не повела. Кирш не знал, чему это приписать: то ли не хотела показывать, что у нее с Фрумкиным какие-то дела, а может, не хотела говорить об этих делах при Кирше.

— Ладно, подумайте об этом, — сказал Фрумкин. — Подумайте.

— Постойте, не уходите, — остановил его Кирш. — Я бы хотел у вас кое-что спросить.

— Валяйте.

— Мой подчиненный, сержант Харлап, должен был дежурить на прошлой неделе во время съемок в Старом городе, но вы сказали ему, что его услуги не понадобятся. Это правда?

— Неправда. Я попросил его поехать с нами в Хайфу. Он так ловко отгонял от нас зевак в Старом городе, что я подумал: в Хайфе такой человек нам очень нужен. Только не говорите мне, что он у вас не отпросился! — Фрумкин произносил все это шутливо, потом сделал строгое лицо: — Послушайте, Роберт, я прошу прощения. Я виноват. Я предложил ему больше, чем он, вероятно, заработает за полгода у вас на службе. Но я велел ему сначала спросить у вас.