Палестинский роман
Шрифт:
— Нет, никаких, — ответила она. — От Роберта Кирша ни слуху ни духу.
— Ну, это неудивительно.
— Почему? Я думала, он будет меня разыскивать. Он очень упорный.
Фрумкин быстро глянул на нее. Казалось, его застали врасплох. Она заметила этот взгляд, но не придала ему значения.
— Мятежи. Думаю, наш капитан этим занят.
— Не смейтесь, он хороший человек.
— Вы так считаете?
— Может, не для вас.
— Я не понимаю, как еврей может сражаться на другой стороне баррикад. — Фрумкин откинул волосы со лба.
— Мне кажется, он не так на это смотрит.
— Неужели?
В какое-то мгновение Джойс показалось, что их судьбы — ее, Питера, Марка, Роберта Кирша — переплелись, как неловко
Фрумкин, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Послушайте, из-за этой небольшой проблемы в Хайфе придется перейти к плану «Б», и тут мне потребуется ваша помощь. Как я уже говорил, нам нужно, чтобы поставки продолжались, арабы раскупают все, что британцы могут предложить, а наши товарищи считают, что пора и нам подключаться к этому бизнесу.
Джойс взяла у Фрумкина сигарету, закурила. Трудно было поверить, что все это реально. Как будто она в кино, и слова Фрумкина, мельтешащего в кадре, идут белыми титрами в рамочках. Но эта попытка представить все в виде киноленты была лишь еще одним способом примириться с реальностью, также, чтобы подавить страх и муки совести, она сознательно старалась перевести все в банальную плоскость: ни во что не углубляться и медлила, прежде чем перейти улицу.
— Так что от меня требуется?
— Есть такой британский еврей, майор Липман. Он присматривает за оружейным складом в Иерусалиме. Говорят, что, в отличие от вашего приятеля Кирша, он нам симпатизирует — быть может, больше чем симпатизирует. Если вы не против, я бы хотел, чтобы вы вернулись в Иерусалим и познакомились с ним поближе. В нужный момент вы просто передадите ему необходимые контакты, а дальнейшее мы возьмем на себя. В сравнении с тем, что вы уже сделали, это все равно что прогуляться по парку. Да, и оставьте здесь машину. Мы за ней присмотрим.
Джойс сделала глубокую затяжку. Ее покоробила скрытая непристойность задания. Ее отбрасывают назад в женский мир — мир губной помады и смеха. Это была полная противоположность ее нынешней одинокой ночной жизни. Фрумкин хотел, чтобы она очаровывала, но это вовсе не ее конек. Неделю назад где-то возле Рамле во время последнего задания, когда до места встречи оставалось всего метров сто, она съезжала под уклон по узкой улочке, выключив фары и заглушив мотор, — воздух был напоен ароматом жасмина и жимолости, — и тут ее остановил местный полицейский. Расточая улыбки, она вышла из машины, как будто навеселе: «Была на вечеринке в Яффе… потянулась за сигаретами, отпустила тормоз. Вот идиотка!» Молодой человек сиял как медный пятак, довольный, что беседует с очаровательной женщиной. Он отпустил ее, ограничившись лишь легким увещеванием. И это был последний случай, когда ей пришлось пускать в ход женские чары при встрече с незнакомцем.
— Так вы согласны?
— Не знаю, — ответила она.
— Черт, — Фрумкин старался сохранять спокойствие, но он весь кипел. — Это не игра. Мы здесь творим историю.
Он произнес это в точности так же, подумала Джойс, как когда-то: «Мы здесь снимаем фильм», обращаясь к актеру на Иерусалимской стене — кажется, это был сам Тит, — который со страху вцепился в зубцы башни и ни в какую не соглашался их отпустить, чтобы помахать руками.
— Вы прекрасно знаете, что здесь происходит, и знаете, что случилось в Яффе три года назад. Кровавая бойня [65] . Полсотни вновь прибывших сходят на берег, пять ночей в общежитии, а потом — теплый прием — ваши соседи пускают в ход ножи, а местная полиция — винтовки. Перестрелку устроили они. Арабские, чтоб им, полицейские. А парни вроде вашего Кирша считают, что нужно играть по-честному. Представьте, что винтовки имеются не только у арабской полиции, а теперь так оно и есть. Нам тоже нужно вооружаться. Вы это должны понимать. Когда наступит момент, здешние евреи смогут за себя постоять. Поверьте, когда
65
Имеются в виду беспорядки в Яффе 1921 г. Стычка между двумя еврейскими политическими группами во время первомайской демонстрации вылилась в многочисленные нападения арабов на евреев. Местная полиция вынуждена была применить оружие.
— А когда этот момент настанет? Потому что тогда я бы предпочла быть подальше отсюда.
— Не прямо сейчас, но настанет. Вы к этому времени уже сделаете свое дело, за что все вам будут безмерно благодарны.
Фрумкин поднялся. Он был высокий, под метр девяносто, с широкими мускулистыми плечами и тонкой талией. На нем была рубашка из тонкой материи, вне всяких сомнений дорогая, но из-за облегающего покроя он выглядел в ней этаким мальчишкой-переростком.
Он встал за спиной Джойс, положил руки ей на плечи и ласково сказал:
— Итак, больше никаких винтовок. Все, что от вас требуется, это один раз встретиться с майором. А не захотите продолжать — не надо. Что вы теряете, в конце концов?
И, зарывшись лицом в ее пышные белые волосы, поцеловал ее в шею.
— Ты золото, Джойси, — пробормотал он.
30
Кирш уже мог ходить с палочкой. Если все пойдет нормально, доктор Бассан выпишет его из больницы в конце недели. Каждый день он чуть увеличивал заданное расстояние. В это утро он прогуливался по внутреннему дворику. В нем стояли четыре койки: туберкулезные больные обычно принимали там солнечные ванны, но сейчас только одна была занята. Узкие кровати с пологами были завешены квадратными хлопковыми экранами, их верхняя часть оставалась открытой, чтобы больные грелись в целебных солнечных лучах, оставаясь при этом в уединении.
Медсестра вынесла во двор раскладушку. Перед тем как ее разложить, закатала рукава белого халата. Должно быть, новенькая, подумал Кирш. Он раньше ее не видел. Милая, опрятная, с бледной кожей — наверное, недавно приехала. Волосы у нее были собраны в узел. Она дважды прерывала работу, чтобы поправить белый чепец. Она исчезла в дверях. затем вернулась, неся на руках маленькую девочку Девочка была в ботинках и черных чулочках, на голове платок в красно-черную клетку. Медсестра бережно уложила ее на раскладушку. Девочка тотчас повернулась на бок и натянула край белой простыни на лицо. Медсестра осторожно поправила простыню.
Киршу было понятно желание девочки спрятаться от посторонних глаз. Ему и самому не хотелось показываться людям, во всяком случае большинству. И тем не менее он не мог не помочь. Он сделал несколько неловких шагов по гравию.
— Ну-ну, — сказал он девочке. — Не прячься. Солнышко полезное.
— Рахель не послушается, — ответила медсестра. — Она каждый день так.
Рахель тем временем выглянула из-под самодельного полога. Кирш решил, что ей лет восемь-девять, не больше.
— Я послушаюсь, — сказала она на ломаном английском и закашлялась.
Молодая медсестра отогнула край простыни, и на этот раз Рахель не сопротивлялась и дала медсестре отереть заляпанный кровью подбородок. Кирш взглянул на лицо Рахель. Ее миндалевидные глаза смотрели в одну точку. Она знала, что умирает.
Кирш стоял у парапета и смотрел на крышу соседнего здания, где было что-то вроде садика. Стол заменяла канистра из-под бензина, накрытая вышитой салфеткой, на ней — полевые цветы в банке из-под повидла. Через незавешенное окно можно было заглянуть и в комнату — безупречно чистую, прибранную, вещей всего ничего: белая кроватка и стопка книг на полу. Этот незамысловатый уют — сейчас, после аварии, которой завершились его приключения, — растрогал его до глубины души.