Палка, палка, огуречик...
Шрифт:
Кажется, мы поехали в Одессу. Видимо, хотели убить разом двух зайцев: город-герой повидать, а заодно субтропические чудеса — вкупе с безбрежной и теплой соленой водой.
Однако доехать посчастливилось только до Москвы. А дальше провинциальную щушеру не пустили. Военные маневры, что ли, приспичило нашей Родине учинить в тех благословенных местах, куда нас так влекло.
Как ни странно, удалось устроиться в гостиницу. В «Золотой колос».
Не знаю, как родителям, но мне такая корректива маршрута показалась вполне приемлемой. Красивой природы и целебного воздуха в Карпунино было завались, а вот трамваи, троллейбусы, магазины, высотные дома, метро, покорившее мое сердце
Запомнилось одно столичное приключение — мы с Надей гуляли по Сельскохозяйственной выставке, где в качестве сувениров каждому желающему позволяли брать коконы шелкопрядов, и потеряли друг друга.
Сестра кинулась меня искать, обратилась в милицию, милиция взывала насчет меня по громкоговорителю, а я самостоятельно вернулся в гостиницу, благо было недалеко, и преспокойно проинформировал родителей: «Надя потерялась».
Вот радости-то было и смеху, когда все наконец благополучно разрешилось. Однако либо в этот же день, либо, самое позднее, на следующий, мне захотелось устроить всем повторное ликование. Почему бы и нет, — рассуждал я, — ведь это меня ничуть не затруднит.
Во второй раз у меня на ВСХВ «потерялся» отец. И выдала мне мама по полной программе. Несмотря на посторонних людей. И я доподлинно убедился; да, Москва слезам не верит, все еще не верит она слезам…
Так что, вернувшись домой, где запах цветущего кедра и дух вездесущего креозота составляют непревзойденную смесь, являющуюся милым сердцу ароматом родины, я был уже другим человеком, знающим не только про «слезы и Москву», но уже начинающим догадываться, что, по большому счету, никому в этом мире нет до меня дела…
Когда я учился во втором классе, страна вдруг затеяла строить в своей тайге очередной новый город по имени Качканар. И как обычно, позвала осуществить свою затею в сжатые сроки — романтиков, уголовников да деревенщину, возмечтавшую не просто сменить деревню на город, но и перейти из класса в класс.
И так получилась, что ударная стройка, против которой я, разумеется, ничего не имел, разом лишила меня и любимой учительницы, и первого друга Вовки Комарова. Помнится, с Вовкой мы еще пытались сгоряча переписываться, но эпистолярный жанр оказался нам не по зубам. Слов, пригодных для написания, знали, может, и немало, а вот вразумительно соединять их на бумаге еще не умели. Этому многие люди за всю жизнь не успевают научиться.
Поэтому, когда к следующему лету отец опять теоретически подготовил и обосновал наш очередной рывок к новой жизни, мне уже не так тоскливо было расставаться со старой. И тем не менее я долго потом мечтал вернуться при случае туда, где был когда-то и для кого-то своим человеком, пусть не навсегда вернуться, а лишь покрасоваться перед старыми знакомыми — каков я стал и чему научился в ином месте пространства-времени.
Не уверен, был ли очередной бросок очередным бегством от общественного мнения, помню только, что жизнь и на железнодорожной станции в ее морально-психологическом смысле не вплотную приближалась к идиллической. Мама хотя и все больше примирялась с судьбой, но ее внутренние резервы еще отнюдь не были исчерпаны, в связи с чем, наверное, папа однажды попытался предпринять суицид. Проще говоря, хотел удавиться. Для исполнения чего, прихватив веревку, среди ночи отправился в сарайку. Не думаю, что он имел абсолютно серьезные намерения — уж больно жизнелюбивым и лишенным всякого намека на меланхолию был мой отец, — но как знать, доверчивая бабушка, во всяком случае, причитая, ринулась следом, ибо ненавидеть кого
Так мы в самом конце лета очутились в Арамили, которую я, угробивший здесь сорок два года жизни и окончательно облюбовавший как место последнего успокоения, считаю малой родиной. А с какого-то времени все чаще — и большой.
В отличие от прежнего местожительства новое встретило нас более чем равнодушно. Тут никто не разбежался давать нам сразу отдельную квартиру в новом доме, для начала предложили пожить в традиционной российской избе, что было вообще-то нам не в новинку, да только изба попалась настолько изувеченная временем, что уже никак не могла обходиться без довольно внушительных костылей, на которых и висела безвольно всей массой, глядя безрадостно маленькими кривоватыми окошками.
Картина была настолько впечатляющей, что мама даже не зашла взглянуть на внутреннее убранство, а сразу кинулась искать в незнакомом населенном пункте хоть какое-нибудь пристанище и на любых условиях. И нашла. В буквальном смысле — угол. И только на самое первое время.
И мы действительно просидели в этом углу месяца два, не больше. Благо, уходящее лето еще баловало прощальным теплом — как-никак это ж почти самый юг области, — и мы между делами, в свободное от поисков квартиры время даже успели на всю грядущую зиму груздей насолить…
Во народ — жить негде, а груздей насолили!
И дали-таки нам к зиме другую хижину — на сей раз, наоборот, новейшую. И даже слишком — потому что опять были неоштукатурены стены. Да помимо этого еще и проконопачены кое-как.
Куда подевались хозяева хижины — не знаю, может, сдав ее в аренду поссовету, завербовались на большие заработки, чтоб потом достойно завершить строительство, может, в тюрьму сели за хищение стройматериала, может, померли скоропостижно.
А зато нашлось место и нам, и соленым груздям, и пожиткам нашим жалким — власть, ставшая давно уж родной, не кинула на произвол приближающихся морозов семью ветерана второй мировой.
С первого сентября отец взялся за старое — начал преподавать свою бесконечную географию, мама тоже не придумала ничего лучшего — подалась воспитателем в детсад, пока где-нибудь как-нибудь не освободится более комфортное место заведующей, благо детских садиков было уже тогда в Арамили изрядно — сейчас-то и половины не осталось.
Однако рабочие места родителей были на непривычном удалении от нашего жилища. Маме-то все нипочем, она здоровая, а вот отцу несладко пришлось. И Надежде, сестре моей, соответственно. А вот для меня поблизости начальная школка нашлась. Правда, пришлось мне самому в нее и устраиваться. То есть, скорей всего, без родителей не обошлось, но я запомнил так: дали мне первого сентября портфель и сказали примерно то же самое, что сказал некогда хрестоматийный дед Каширин своему внуку.
И я, как тот великий внук, тоже «пошел в люди», отдался, так сказать, в ученье…
А изба-то новая такая холодная оказалась — ужас! Да еще у нас с дровами напряженка вышла — отцу, как учителю, всегда бесплатное топливо полагалось, а вдруг, когда уж холода начались, сказали — нет, у нас же поселок городского типа, а не сельского, сами покупайте.
И трата не бог весть какая, но известное дело, если надо срочно, то всегда что-нибудь не слава Богу…
К тем временам относится мой первый серьезный контакт с алкоголем, тогда как предыдущие контакты были робкими касаниями. Мама так спешила меня обогреть после школы, что напоила брагой допьяна. Я даже песни пел, а под конец облевался весь…