Паломничество жонглера (фрагмент)
Шрифт:
За столами гомонили, выпивали, играли в кости, наконец, спали, припав небритой щекой к влажной столешнице. Тут и там сновали дебелые девахи в фартуках и с подносами, обнося клиентов харчами и выпивкой, собирая деньги и ловко уворачиваясь от шаловливых рук. На полу, усыпанном лежалыми опилками, нет-нет да шмыгали крысы, достаточно наглые и смышленые, чтобы и в живых остаться, и пропитание себе добыть. Чем-то похожий на этих крыс мальчонка-конюх как раз поднимался по лестнице на второй этаж, он перехватил изучающий взгляд
– Напеть?
– повторил Рыжий.
– Можно и напеть.
Он поднялся, пересек зал и кивнул тощему лютнисту - тот подыграть согласился, углядев в этом какое-никакое развлечение средь серых будней терзателя струн. Гвоздь напел ему мотив - музыкант уловил и развил, на удивление быстро.
Первые же аккорды оказали на завсегдатаев действие, подобное вместительной кружке ледяной воды, выплеснутой за шиворот. И не потому, что мелодия была какая-то крайне изысканная - а просто новая, они новых лет пять, поди, в этих стенах не слыхали.
Под шкварчание сковородок из-за неприкрытой кухонной двери и шорох крысиных лапок Кайнор запел:
– Дорог бесконечных тончайшие нити
вы держите прочно, зовете, маните.
Сумою бродяги и звоном монист вы
как только осяду на месяц - мне снитесь.
Единственный до сих пор похрапывавший посетитель "Единорожца" широкоплечий бородач с кулаками-каменюками - вскинулся и сонно уставился на Гвоздя, растерянно почесывая затекшую шею.
– Дожди и метели, улыбки и плети...
Вы мне не сулите наживы и лести.
И каждый изгиб ваш - столетья, столетья...
И каждый мой шаг - первый, но и последний.
Под деревом тем ли прилягу навеки?
Во тьме ли, при свете?
– вопрос без ответа.
Я вам благодарен, родные, за это.
Люблю вас, молюсь вам, целую вам ветви!
"Лютнист ритм уловил, молодец, правда, инструмент у него не из лучших, ну так и не в королевском же дворце выступаем, чего ты хочешь.
...О, а вон и графинька, помывшись, изволили снизойти к нам, худородным. Ишь ты, встала на лесенке, глазенками сверкает - песню, значит, слушает. Сейчас опять затянет "пре-елесть, пре-елесть"...
Ну и пусть затягивает, мне-то что за дело!"
Таверны, приюты, дворцы и хибары
вы мне не нужны, дорогие, и даром.
Пусть даже догонит меня моя старость
не сдамся, приму ее, словно подарок!
Встречаю улыбкою каждое утро.
И жизнь моя - мой случайный попутчик.
Мы с нею расстанемся скоро, как будто
и не было нас.
Таю тенью.
Забудьте...
Последний аккорд до неприличного долго дрожал в таверновом междозвучьи; а потом...
– Дяденька, отпустите, больно ведь!
Это, значит, вместо аплодисментов.
Музыкант аж лютню свою выронил - с перепугу решил, наверное, что это она кричит. Но кричал мальчишка-конюх,
Чернявая резко повернулась к тайнангинцу:
– В чем дело?
Но ответил не он - а Матиль, выглядывавшая из-за плеча (точнее, из-за пояса) Айю-Шуна:
– А правильно! А чего он?!
– Кто "он" и что "чего"?
– кажется, начала злиться графинька.
– Этот мальчишка был в комнате господина Кайнора, - пояснил наконец тайнангинец.
– Думаю, он собирался что-нибудь оттуда своровать.
Айю-Шун тряхнул конюха, тот неловко взмахнул руками и выронил чашу, которую до этого времени держал под курткой, зажимая локтем.
– Вот видите, госпожа!
– Вижу.
– Чернявая подняла чашу и повертела ее в руках: это была недорогая безделица, изготовленная из кости, с резными фигурками по кругу и змеей-ручкой. Чаша принадлежала господину Туллэку, что тот и подтвердил приглушенным восклицанием.
– Простите его, госпожа!
– вмешался хозяин "Единорожца", вороватый и наглый тип по имени Патур Плешивый.
– Я сам накажу мерзавца, он у меня неделю будет спать только стоя, вот увидите!..
– Надеюсь, не увижу, - холодно прервала его чернявая.
– В наши намерения не входит задерживаться здесь на неделю.
– И это правильно, - поддержал ее Гвоздь.
– Не стоит повторно вводить мальчонку во искушение нашими сокровищами, а? Да и нам не пристало совершать подобные подвиги, - он подмигнул Талиссе и мысленно свернул кукиш Патуру. Отыграется Плешивому тот день, когда он решил нажиться на труппе бродячих артистов - о которых, небось, хозяин "Единорожца" уже и помнить забыл.
– Ну, - кашлянул Гвоздь, - предлагаю, господин Туллэк, сходить наверх, проверить, не упер ли еще чего нашего кто-нибудь из здешней обслуги.
Врачеватель как-то нервно дернул головой и отмахнулся:
– Да у меня и воровать-то нечего, господин жонглер. Сами ступайте поглядите, а я вот лучше кваску еще выпью.
Гвоздь пожал плечами: ну кваску так кваску. О том, что сказанное господином Туллэком прозвучало до крайности фальшиво и наигранно, Кайнор смолчал. Только хмыкнул напоследок:
– Как заявится Дальмин с бельем, шлите его ко мне, а то я замерз уже в одной рубашке, ага?
* * *
"Эй, Найденыш, ты где?"
"Найде-еныш!"
Голоса прокалывали туго натянувшуюся - вот-вот порвется!
– холстину сна. Но она все не рвалась, слишком прочная, всеохватывающая...
"Найденыш, ты куда задевался?!"
Даже сквозь закрытые веки Фриний видел, как покачиваются под ночным ветром фонари на палках, как волнами ходят заросли крапивы, слышал во сне, как ругаются молодые монахи, которых отрядили искать потерявшегося Непосвященного.