Паломники Бесконечности
Шрифт:
Я вернулся на планету. И снова я брожу с привязавшимся ко мне табунком, снова свои вселенские вопросы и тревоги изливаю в звуках пастушьей свирели. Прислушался, как советовал Старпом. Чудится ли мне или на самом деле так, но вся природа, ее росные рассветы и просыпающиеся поля эхом отзываются на звуки свирели, придают ее песням какую-то особую силу, объемность и глубину.
Боже мой, как я играл! Чего только не вытворял с людьми! Не только женщины, но и мужчины плакали. И не поймешь от чего — от радости или горькой печали?
Неужели и
Вот такие грустные и тревожные мысли и чувства навевают песни пастушьей свирели, песни непонятных глубин и неразрешимых вопросов, так и остающихся загадкой для самого художника. Извечная трагедия истинного искусства — творение всегда выше творца.
Прав Старпом: свистулька моя умнее меня. Пойду-ка я к нему, посоветуюсь.
Подлетаю к камню-кораблю и вижу: с другой стороны что-то забелело, кто-то выступает из тьмы. Он все ближе и ближе. Волевое, гладко бритое лицо, белый плащ с красной полосой внизу… И я узнал пятого прокуратора Иудеи. Он сел рядом со Старпомом и спросил:
— Ну что, брат, тяжко?
— Отвяжись, художник, — отмахнулся Старпом и, подняв голову, удивился: — Ты? Понтий Пилат?
— Да. Прохожу мимо и вижу: у человека такое же горе.
— А у тебя-то какое горе? — Старпом страдальчески искривил губы. — Подумаешь, отправил на виселицу…
— Не на виселицу, а на крест.
— Ну на крест. Подумаешь, послал на распятие одного человека.
— Но зато какого человека! И человека ли?
— Как?! — воскликнул Старпом. — И ты поверил, что это Он? Ты стал верующим?
— Не знаю, брат. Чувствую, что сделал что-то не так. Грех какой-то на мне, страшный грех. Вот хожу по Вселенной миллионы лет и не пойму, что со мной.
— И я не пойму.
Я незаметно удалился. Не буду мешать, пусть поговорят два великих грешника.
Снова я на планете. Однажды ночью в форме штурмана парусного флота подошел к Лебединому озеру. Увидят ли меня балерины, танцующие на лунной зеркальной глади? Узнает ли меня Аннабель Ли?
— Смотрите! — воскликнула одна из балерин. — На берегу кто-то есть. Не человек, а какая-то тень. Леший?
— Не похож, — возразили другие русалки. — Леший страшный нахал. А этот какой-то робкий. Боится показаться. Даже не тень, а какая-то тень от тени. Подойдем?
Подошли, и королева русалок узнала меня.
— Ты здесь? — обрадовалась Аннабель Ли. — Идем же, дорогой, куда-нибудь, поговорим.
Бродили мы с ней по лунным полям почти до рассвета. Странной показалась бы людям эта призрачная пара. Я — смутная тень, она — белесое привидение в белесом тумане. Иногда она, в своем кружевном, с блестками платье, совсем сливалась с лунным сиянием, с кружевами тумана, с искрами на луговых травах. И я слышал лишь ее голос. Такой знакомый, волнующий
Печальными были наши воспоминания о телесной жизни на планете Счастливой, о нашей любви. Мы и сейчас любили друг друга. Но грустной была и эта любовь — невещественная и призрачная. А тут еще я заиграл, и тоскующие песни свирели взволновали Аннабель Ли. Она зарыдала.
— Что с тобой, подружка?
— Еще никогда ты так не играл. Даже лошади плачут.
Я не заметил, как две лошадки из моего табуна подошли и с грустью смотрели на меня.
— Иногда мне кажется миражем не только наша с тобой жизнь, но и вообще все это. — Аннабель Ли показала на небо. — Помнишь нашу несчастную любовь совсем уж в далекой дали, еще до Большого Взрыва? Не сон ли то был?
— Сон? Не знаю. О нем у меня до сих пор сохранилась запись. — Я вынул из кармана свиток и, вспомнив Старпома, с усмешкой сказал: — Здесь все мои странствия. Так сказать, записки Саганы, его исповедь.
— Сатаны? Чепуха. Обычное старпомовское преувеличение. Просто ты великий талант. Настолько великий, что и мне кажется… нет, не кажется, а уверена, что есть в тебе что-то демоническое, не от мира сего. Давай свои записки, свою исповедь Сатаны, — улыбнулась Аннабель Ли. — Я ведь здесь почти наполовину земная, и в моих руках твоя невещественная запись, быть может, станет чуть вещественнее. Я передам свиток людям. К нам на озеро приходят не только школьники, но и взрослые. Вдруг ученые сумеют с помощью Сферы Разума прочитать записки?
— Не поверят.
— Конечно не поверят. Людям свойственно не верить в их же собственную иную жизнь. Пусть считают тебя еще одной легендой, самой удивительной космической легендой.
Светало. Приходила пора моей полной невидимости, да и спутница моя при дневном свете чувствовала себя неуютно. Ей пора домой. И мы расстались с грустной надеждой, что еще встретимся. Пусть через миллиарды лет, но встретимся, и даже — чего только не бывает на свете! — в вещественной, земной жизни.
Расстаться надо и с людьми этой планеты. В предрассветной мгле с табунком лошадей я подошел к околице села, заиграл… Господи, до чего все-таки чуткие мои сельчане! Они не только ждали, но и чувствовали, что в утреннем тумане слышат мою прощальную песню.
— Не уходи, — со слезами на глазах умоляли они. — Научи, как жить?
Чему я могу научить, если сам ничего не знаю? Взошло солнце, я рассеялся в тумане и ушел в свою бесконечность, в космическую мглу. Подлетаю к камню-кораблю, от него все так же тянется в таинственную даль сельская дорога с кустами на обочине и поющими птицами на них. Где-то там странствующий старец. Идет он не спеша: может быть, одумается великий грешник? Догонит?
А великий грешник все сидел опустив голову. Изредка поднимал ее и пугливо озирался, словно чего-то боялся. В чем дело? Неужели Мельмот, мерзавец, напророчествовал, и к Старпому начали приходить, тревожа совесть, не очень приятные гости?