Память о розовой лошади
Шрифт:
— А я бы и глазом не моргнул на твои вопросы дурацкие. Лучше подробней расскажи про тот случай в жизни, очень, знаешь ли, любопытно...
— Опосля Митька тоже моргать перестал. Но по другому поводу. А я есть кто, Митя? Я тоже народ, да? Он раз моргнул. А коль я народ, — старик быстро выкинул вперед руки, что-то цепко ухватил в воздухе и громко заржал, как ломовой конь, увидевший овес в кормушке, — то все окрест мое!
— О-о, вывернул... — восхитился Бокарев.
— И решена задачка. Дважды два, выходит, пять. Как я
Они посидели, молча уставившись друг на друга, потом Бокарев осторожно напомнил:
— Про случай-то в жизни не забывай. Расскажи.
Но старик опять совсем ушел в себя. Старым, жалким, совсем усохшим сидел он на стуле, тер лоб ладонью и так его морщил, будто что-то мучительно пытался вспомнить и не мог.
Старик вдруг повалился боком со стула, плюхнулся на пол, на четвереньки и пополз к выходу, жалуясь по пути угасающим голосом вконец немощного человека:
— Ой, Серега, ты Серега, пристал ты сегодня ко мне с вопросами. А об чем спрашивал, совсем и не помню. Кто что говорил? Что Митька? Что я? Что тот судья? А главное: где, когда, откель и сколько?
Ночью Бокареву приснилось, будто возле кровати скулит, тихо повизгивает пес Джойс и пытается стащить зубами с него одеяло. Вроде бы уже совсем проснувшись, Бокарев никак не мог разлепить глаза после тяжелого похмельного сна, а пес все тянул и тянул одеяло.
Сев на кровати, Бокарев дрыгнул ногой в ту сторону.
— Брысь, ты, — сказал он псу, как кошке.
Пса в комнате не было. Но вблизи дома, похоже у ворот, и правда слышался его осторожный скулеж, сквозь который иногда прорывалось какое-то вороватое гавканье.
«Чего ему тут среди ночи надо? Племяша небось потерял?»
Из кухни глухо дошло тарахтение палки по лестнице: значит, старик тоже услышал пса и спускается вниз.
Бокарев слегка приоткрыл дверь в кухню. Там уже горел свет, а старик Белоусов, потирая лысину и пытаясь взъерошить остатки волос на голове, шел к сеням и бормотал:
— Сичас. Сичас. Полуночники, мать вашу так... Фени-бени-разнотени...
По пути старик громыхнул в сенях ведром, выругался: «Мать его — перекати-поле» — и вышел во двор.
Вскоре он стал, судя по звуку, отваливать ворота.
Окно комнаты на миг ярко осветилось от включенных фар машины: видимо, их зажгли на короткое время только для того, чтобы без приключений въехать во двор.
Сквозь окно доносились глухие голоса людей и легкий вой пса Джойса.
«Что это там происходит такое?» — заинтересовался Бокарев.
Он подался к окну. Стекла обросли толстой наледью — ничего нельзя было разглядеть. Но наверху наледь сходила на нет тонким льдом, там виднелась чистая полоска стекла, и Бокарев, взобравшись на подоконник, принялся, щурясь, разглядывать сквозь эту полоску двор.
Дверь в сени старик оставил открытой, а в сенях была
— Тишь вы... Тишь...
От старика в глубину двора, на стайки и на крышу навеса, падала изломанная, всклокоченная тень.
В сторонке, но тоже хорошо освещенный, сидел пес Джойс и, подняв морду вверх, тихо, как по мертвецу, выл.
Дальше все виделось смутно, и, только вглядевшись, Бокарев увидел борт машины с брезентовым верхом. Возле нее суетились племяш и незнакомый мужчина. Они открыли борт кузова и принялись тяжело выволакивать оттуда кого-то за ноги.
Старик стал им помогать, но брезгливо, только палкой, словно боялся дотронуться до тела.
Наконец племяш и мужчина выволокли того из кузова, но не удержали, и он тяжело шмякнулся головой об землю.
Растерянный Бокарев зашлепал босыми ногами по полу к кровати досыпать. Устраиваясь поудобнее, он взбил подушку, чтобы она была мягче, потом улегся на постель животом, зарылся лицом в подушку, а одеяло натянул на голову.
Но тут его аж подбросило. «Нет, что же получается?! Может, там кого-то убили, а он спокойно улегся спать?..» Лихорадочно одеваясь, он решительно толкнул дверь в кухню и быстро, почти бегом, подался к сеням.
В сенях, в углу, он углядел тяжелую лопату и схватил ее, чтобы было чем разгонять ту банду во дворе.
Первое, что бросилось ему в глаза, когда он выскочил на крыльцо, так это невесть откуда взявшаяся плаха посреди двора; на плахе лежал и тускло поблескивал огромный топор.
Бокареву стало дурно, и он медленно осел на верхнюю ступеньку крыльца. Посидев так мгновение, он огромным усилием воли заставил себя открыть глаза.
Возле плахи, на расстеленном брезенте, племяш ловко свежевал тушу большого горного козла, мурлыкая себе под нос:
А степная трава Пахнет горечью...Запрокинутая голова козла теперь хорошо освещалась из сеней, крупный глаз его аспидно поблескивал, а ветвистые рога откинулись в тень.
Рядом с племяшом приплясывал старик, сопел и восторженно хлопал себя по бедрам ладонями.
Заметив Бокарева, старик сказал:
— Во-о, Серега, смотри, как нас племяш уважает — козлика нам с тобой приволок.
Племяш пробасил, не отрываясь от работы:
— А рога-то... Рога! Погляди. Номер уж двадцать пять, — и съязвил, передразнивая старика: — Возьми рога в подарок. С такими рогами любая краля за тебя замуж пойдет.
Бокарев чувствовал себя так, будто из его тела с гудением уходил в землю сильный разряд электричества; даже как будто и ощущая, как подрагивает под ногами земля.