Память о розовой лошади
Шрифт:
— Ой, дед, не зли меня А то я враз двадцатый век в обратную сторону переправлю.
— Полезь только. Бердань раз в году и незаряженной стреляет.
— Эй, вы, — спросил Бокарев, — есть в доме молоток и гвозди?
Старик недовольно глянул на него, буркнул:
— Надыть, в сенях, в ларе, все имеется, — и вновь повернулся к племяшу. — Еще в патроны соли подсыплю, так вмиг на вершину скалы взметнешься. А как слезать будешь — не знаю.
Отыскав молоток и гвозди, Бокарев вернулся в комнату, положил все это на стол и окинул взглядом рассыпанные по столу фотографии. Смотрел
Бокарев так увлекся рисунком, что и не услышал, как в комнату вошел старик.
Старик посопел за его спиной и спросил:
— Ты чтой это, Серега, здесь делаешь?
— Рисую.
— Так. Вижу, устроился. Рисуешь, а дело стоит.
Обошел стол и встал справа от Бокарева.
— Затянули мы с тобой, Серега, это кино. А мясо в городе на базаре почем, знаешь? То-то и оно... Все остальное тоже кой-чего стоит. Опять-таки ж, вижу я, что никак ты не можешь вжиться в образ.
Он взял у кровати стул и так сильно грохнул его ножками об пол, что Бокарев невольно посмотрел.
Старик мигом уселся на стул, закинув нога на ногу и развернул грудь.
— Лепи с меня, — потребовал он. — Мы с Митькой как близнецы были.
Бокарев засмеялся и сказал:
— Подожди немного. Сейчас я...
— Что — сичас? — нервно переспросил старик.
— Лепить тебя, дед, будем.
— О-о! То дело.
Закончив рисовать, Бокарев сделал из бумаги четыре квадратика и прибил рисунок гвоздями к стене на самое видное, хорошо освещенное место. Отошел на несколько шагов и критически глянул на свою работу. Хорошо получилось! Ветер углом вытягивал вперед полы длинной шинели, обтекал скалу, она словно плыла под ветром, а человек с горном, казалось, вот-вот оторвется от скалы и взлетит ввысь.
Старик недовольно засопел, но принятую на стуле позу не изменил.
Бокарев посмотрел на него и спросил тоном фотографа на пляже:
— Лепить как будем, с бельмом или без бельма?
— Ну, Серега. Ты и даешь, Серега. Чему тебя только учили? Натурализм-то в чистом виде зачем в искусство протаскивать? А если совета просишь, то скажу: лепи меня с одними бельмами.
От изумления Бокарев даже весь вскинулся.
— Как это так? — ошалело спросил он.
— Как, как... Раз такое дело... Раз ты, Серега, понял деда-старика Белоусова... То сичас, сичас...
Он засеменил к старому шкафу, открыл заскрипевшую дверцу, порылся внутри и вынул большую коробку. Понес ее к столу, бережно прижимая к груди, поставил и открыл крышку. В коробке что-то лежало, завернутое в тряпки, которые сверху были засыпаны нафталином.
Старик поспешно сгреб нафталин в одну сторону, осторожно развернул тряпки и поставил на стол гипсовую отливку головы какого-то древнеримского императора или поэта, увенчанного лавровым венком.
— Кий Юлиан Цезарь, — торжественно сказал он. — Древний философ. На толчке
— Шедевр, точно, — кивнул Бокарев.
— Вот, Серега... Что бы ты, Серега, без старика Белоусова делал? Это тебе руководство к действию.
И снова сел на стул, так приосанившись, словно всенародно взгромоздился на высокую трибуну.
Сняв целлофан и тряпки, Бокарев принялся за работу.
Пальцы, казалось, сами собой мяли податливую глину, то сильно сжимая ее всей пятерней, то растягивая, то осторожно разбегаясь по бюсту, мягко что-то оглаживали, притирали... Бокарев потерял ощущение времени и не запомнил, сколько работал. Наверное, долго, потому что солнце уже садилось за высокий забор — только макушка его еще цеплялась за зубья бревен.
Помассировав занемевшие пальцы, скульптор отошел от стола, взглянул на бюст и восторженно замер от чувства несомненной удачи.
Старик смотрел со стола с наглой ласковостью хитрого менялы с восточного базара, выкатив пустые, без зрачков, глазные яблоки. Бельма как такового на глазу не было, но оно отчетливо и угадывалось. Вместо лаврового венка голову увенчивала, змеей обвиваясь вокруг, суковатая палка, загнутая на лбу фигушкой — резиновый наконечник торчал наподобие шахтерской лампочки. А руки старика, приставленные к вискам растопыренными ладонями, хищно согнули когтистые пальцы: представлялось — они вытянутся и начнут хватать все подряд.
Бокарев радостно засмеялся:
— Вот шедевр так шедевр. Дарю на память. Смотри, дед, и радуйся.
Старик, даже как-то замурлыкав, заспешил обогнуть стол. Но только глянул на бюст, так и завопил:
— О-о, Серега!.. Подлец! Митьку, значит, так, а меня вот этак... Разве я такой?
Взмахнул палкой, приноравливаясь грохнуть ею по бюсту, но не смог, застонал:
— О-о...
Бросил палку на пол и засеменил к картине на стене, делая по пути такие движения руками, точно хотел разорвать рисунок в клочья. Но отпрянул от стены, рванул на груди рубаху:
— О-о, подлец, Серега.
Заметался по комнате туда-сюда — от стола к стене и обратно.
Бокарев умилился: точным оказался его расчет. Теперь старик будет исходить злостью, но не разобьет бюст и не порвет рисунок: за все это уже с лихвой заплачено.
— Убери, Серега, палку и теи грабли от головы.
— Без них правды жизни не будет.
Тогда старик поднял палку и нацелил ее на Бокарева, как бердань.
— Главному вашему художнику напишу. Оклеветал ты, Серега, действительность. Натуралист ты ползучий, фурулист и этот, как его, экзистон... Убери грабли...
Пока он так кричал, Бокарев успел собраться в дорогу. Подхватив чемодан и лыжи, он пошел к выходу и у порога сказал:
— Пиши себе, дед. Ундервинт все выдержит.
В кухне пьяненький племяш грустно сидел на лавке, обнимал пса Джойса за шею, ласково теребил его густую шерсть и укоризненно покачивал головой:
— Пить будешь, так и знай, сдам тебя в угро. Пусть рентгеном посветит, что ты пил: ситро или самогон.
Бокарев спросил племяша:
— Ты знаешь, где живет Маша Волошина?