Память о розовой лошади
Шрифт:
— Вам что, жить надоело? Совсем и не смотрите, куда несетесь.
Поглядывая на обрыв и радуясь в душе удачному избавлению от многих неприятностей, он ответил.
— Как-нибудь бы спланировал. Все же не пропасть.
— Камни-то какие... Руки и ноги точно бы переломали.
— Похоже, — согласился он.
Она кивнула и улыбнулась:
— Ну, ничего — все обошлось. А на лыжах вы хорошо ходите, это я заметила.
— Ходил когда-то, — вздохнул Бокарев, — а сегодня лишь вспомнил, как это делается.
Внезапно глаза ее потемнели. Она пристально посмотрела на Бокарева и сказала:
— Постойте-ка... А ведь
— Правда, — удивился Бокарев. — Как вы догадались?
— Да уж догадалась, — она как-то невесело усмехнулась и оттолкнулась от снега палками, заскользила на лыжах.
Бокарев догнал ее и пошел рядом.
Искоса поглядывая на него, она долго молчала, потом вдруг заговорила, глядя перед собой — в пространство:
— Знаете, вспомнилось что-то, несколько лет назад к нам приезжал молодой журналист, — спокойный голос ее звучал безучастно, буднично. — Тоже вот зимой. Побыл он у нас с неделю, а потом пошел знакомиться с Дмитрием Михайловичем, братом деда Петра. Очерк о нем, говорил, напишу. Вошел в дом и канул там, как в прорубь нырнул. Выскочил из ворот дней через десять — в одних трусах. Даже босиком. Бегал по селу и кричал; «Увезите меня домой, к маме».
Бокарев засмеялся:
— Увезли?
— Конечно, увезли, — голос ее стал совсем скучным. — Только не к маме, а в психбольницу.
Поскучнел и Бокарев. Он догадался, зачем она рассказала ему эту притчу: ясно же, как ни мотался он сегодня с горы на гору, но следы запойного пьянства наверняка стереть с лица не смог — лицо, наверное, синюшное, все сморщенное, а губы бескровно-бледные.
Вздохнув, он подумал: «Видок у меня, ясно, дай боже».
Они молча поднялись на взгорок, и тут опять внезапно открылось село. Бокарев засмотрелся на дым из труб, прямыми столбиками поднимавшийся в неподвижный слюдянисто-прозрачный воздух, на синее обрамление гор вокруг села и сказал просто так, чтобы разорвать молчание:
— Красивая у вас деревня. А как уютно пристроилась — закрылась горами. Похоже, и сквозняков у вас никогда не бывает, — усмехнулся он. — А вот что в ней есть, я и не знаю. Ну, МТС, может, какая или ферма...
Женщина посмотрела на него, как на ненормального:
— Какая еще МТС? Давно никаких МТС вообще нигде нет. И не деревня это, кстати, а большое село. Здесь находится центральная усадьба нашего совхоза.
Бокарев вконец смутился:
— Ах да... конечно. Забыл я, что МТС давно ликвидированы.
Она подлила масла в огонь:
— И вообще, как можно? Два месяца в селе живете и не знаете, что здесь есть.
Бокарев искренне изумился:
— Разве уже два месяца?
Она посмотрела на него с жалостью:
— Так вы и не выберетесь отсюда. Или вот как тот журналист. Ну, ну, не хмурьтесь. Про журналиста я, может быть, и выдумала, вам для острастки, — она мягко улыбнулась, стараясь смягчить свои слова. — Но ведь, как говорится, в сказке ложь, да в ней намек... По крайней мере, плохого я вам не желаю.
Сердечный тон женщины подействовал на Бокарева странным образом: он и смутился, и в то же время по-детски обиженно надулся:
— Старик ваш Белоусов, конечно, того... ну, хочу я сказать, очень он активный дедушка, — пробормотал Бокарев. — Но вы-то сами, здешние люди, что смотрите? По-моему, старик именем брата вовсю спекулирует, а вы его остановить
Показалось, женщина посмотрела на него с одобрением, но тут же слегка поморщилась:
— Знаете, я и сама об этом много думала, и кажется мне, что с дедом Петром Михайловичем все наши крепко увязли.
— Как это увязли?
— О-о, тут длинная история... Давно все началось. По рассказам я знаю, что Дмитрий Михайлович с братом своим был в ссоре. Они почти и не встречались. Да Дмитрий Михайлович и не жил в селе, он служил в армии. Это он после войны сюда, тяжело раненный, приехал на отдых. А у нас его избрали председателем райисполкома. Тут дед Петр из тюрьмы вернулся: проворовался он, говорят, сильно — его и посадили. Вернулся он — и надо же, нахал какой, сразу в райисполком: требую, сказал, компенсацию за незаслуженное суровое наказание. Представил дело так, будто он с каким-то острым дефицитом в районе боролся и его зря посадили. Дмитрий Михайлович, рассказывают, его выгнал. Так дед Петр, уходя, сказал: у тебя, Митька, хоть и грудь в орденах, а лицо желтое и плечи совсем усохли. А у меня хоть и бельмо на глазу выросло, но плечи еще — о-о... Посмотрим в дальнейшем, кто в жизни умнее окажется.
— Верно, вот нахал, — изумился Бокарев.
— Вскоре к деду Петру Витька еще этот прибился. Совсем мальчишкой тогда был, чистенький такой, помню, ходил...
— Племянник?
— Какой он ему племянник. Он из других мест совсем. Так они просто — головы всем дурят.
Бокарев удивленно присвистнул:
— Номер — уж да-а! Племяш-то, оказывается, и не племяш вовсе.
— Зато спелись они, как родные. Стали они жить-поживать и всякими темными делами заниматься. По Витьке этому тюрьма плачет — браконьерничает, капканы ставит... А Дмитрия Михайловича у нас очень любили. И все знали, что он сильно болен. Еще пуля у него фашистская где-то глубоко под позвоночником сидела, врачи даже операцию боялись делать. Вот и смотрели на их художества сквозь пальцы: только бы Дмитрий Михайлович не узнал. Только бы его не расстроить. Когда же Дмитрия Михайловича разбил паралич, то дед Петр настрочил во все инстанции бумаги, что хочет он, чтобы братик в его доме лежал, в тишине и покое. В этой затее у нас сначала сильно сомневались и очень часто стали заходить к нему в дом — посмотреть, что там делается. А Петр Михайлович и верно ведь окружил брата заботой: он всегда лежал побритым, умытым, в чистой постели, в свежей рубашке... После этого у нас на все просьбы старика с удовольствием стали откликаться. Он и отгрохал такой домина. В гости к нему, навестить Дмитрия Михайловича, даже из области приезжали. Он всех привечал, как родных: накормит, баньку истопит... Устроил, короче, он нечто вроде дома-музея. Внизу отдохнуть можно. А наверху, в стеклянном мезонине, в тепле и уюте лежал заслуженный человек... Всех это как-то, знаете, очень устраивало.
Бокарев покрутил головой:
— Ловок дед, ничего не скажешь.
— Препротивный старик, — зло отозвалась женщина. — До чего дело дошло... Ходил по селу и во все вмешивался. Указующе палкой тыкал. А чуть что не так по его мнению, сразу кляузные письма писал. Разбирайся потом, кто прав, а кто виноват.
— А вы сами, наверное, учительница? — спросил Бокарев. — Или нет, — его осенила догадка, — вы врач. Верно?
— С чего это вы взяли? — удивилась она. — Нет. Я дояркой на ферме работаю.