Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
Когда она вдруг поняла, что вообще не видит графа, она почувствовала легкое прикосновение руки к своему плечу: Аспитис стоял позади нее, все еще болтая о придворных дамах. Сквозь винные пары, наполнившие ее голову, она чувствовала его прикосновение, горячее и властное.
— …но их красота, конечно, довольно… искусственная, если вы меня понимаете, Мария. Я не хочу сказать ничего неподобающего, но когда на герцогиню Нессаланту дунет ветерок, пудра летит с ее щек, как снег с горной вершины! — Рука Аспитиса нежно сжала ее плечо, затем передвинулась на другое, когда он переменил позу. Попутно пальцы его нежно
Комната вдруг завертелась. Мириамель выпрямилась, задев бокал и пролив вино. Несколько капель, похожих на кровь, попали на ее салфетку.
— Мне нужно на воздух, — сказала она.
— Моя леди, — голос Аспитиса выражал озабоченность, — вам плохо? Я надеюсь, мой убогий стол не пошел вразрез с вашим нежным строением?
Она взмахнула рукой, пытаясь успокоить его и стремясь лишь выбраться из этой жаркой, душной, благоухающей каюты и слепящего света лампы на свежий воздух.
— Нет, нет, я просто хочу побыть на воздухе.
— Но там же буря, моя леди. Вы промокнете насквозь. Я не могу этого допустить.
Она проковыляла к двери:
— Прошу вас. Мне плохо.
Граф беспомощно пожал плечами.
— Позвольте мне, по крайней мере, дать вам теплый плащ, чтобы защитить вас от сырости. — Он хлопнул в ладони, призывая пажей, которые вынуждены были сидеть в крохотном помещении, служившем одновременно и кладовой и кухней. Один из пажей стал рыться в большом сундуке в поисках подходящей одежды, а несчастная Мириамель стояла рядом. Наконец ее укутали в пахучий плащ с капюшоном, отдающий сыростью; Аспитис, одетый подобным же образом, взял ее под локоть и проводил на палубу.
Ветер набирал силу. Потоки дождя обрушивались вниз, превращаясь в каскады золотых искр, когда пролетали через пространство, освещенное фонарем, и снова исчезали в темноте. Грохотал гром.
— Пойдемте хотя бы под навес, леди Мария, — кричал Аспитис, — или мы оба схватим какую-нибудь ужасную болезнь! — Он провел ее вперед, где была натянута полосатая парусина, гудящая на сильном ветре. Рулевой в развевающемся плаще поклонился, когда они нырнули под навес, но крепко держал штурвал. Они уселись на куче подмокших ковров.
— Спасибо, — сказала Мириамель. — Вы очень добры. Так глупо с моей стороны доставлять вам столько беспокойства.
— Меня беспокоит лишь одно: не оказалось бы лекарство страшнее самой болезни, — заметил Аспитис. — Если бы мой врач узнал об этом, он тут же приставил бы мне пиявок от мозговой горячки.
Мириамель рассмеялась и тут же вздрогнула. Несмотря на холод, от резкого морского воздуха ей сразу стало лучше. Она больше не чувствовала, что вот-вот упадет в обморок; более того, она настолько взбодрилась, что даже не возразила, когда граф Эдны и Дрины обвил ее плечи заботливой рукой.
— Вы странная, но очень интересная молодая женщина, леди Мария, — прошептал граф Аспитис, едва слышно за
Мириамель совершенно растерялась от трепета, наполнившего все ее существо: страх и возбуждение опасно смешивались в ней.
— Не надо, — произнесла она наконец.
— Не надо чего, Мария? — Шторм бушевал и ревел, а прикосновение Аспитиса было таким волнующим.
Перед ней возникали беспорядочные образы, которые приносил этот бурный ветер: холодное, отчужденное лицо отца, криво улыбающийся юный Саймон, берега Эльфевента, мелькание света и тени… Кровь горячо стучала в ушах.
— Нет, — сказала она, высвобождаясь из объятий графа. Она выбралась из-под тента и смогла, наконец, выпрямиться. Мокрый ветер хлестал ее по лицу.
— Но, Мария…
— Спасибо за прекрасный ужин, граф Аспитис. Я вам доставила массу хлопот и прошу за это прощения.
— Вам совершенно не за что извиняться, леди.
— Тогда я желаю вам спокойной ночи, — она постояла на сильном ветру, потом двинулась нетвердыми шагами по раскачивающейся палубе, затем, держась за стену каюты — к трапу, ведущему вниз, в узкий коридор. Она ступила через дверь в каюту, которую делила с Кадрахом. Мириамель стояла в темноте, прислушиваясь к ровному шумному дыханию монаха и радовалась, что он не проснулся. Через несколько мгновений она услышала стук сапог Аспитиса по трапу, дверь его каюты отворилась и закрылась за ним.
Мириамель долго стояла, прислонившись к двери. Сердце ее билось так, будто она пряталась ради спасения жизни.
Это любовь? Страх? Какими чарами околдовал ее этот златовласый граф, что она чувствует себя диким загнанным зверем?
Мысль о том, чтобы лечь в постель и попытаться заснуть, когда Кадрах храпит на полу, была невыносимой. Она слегка приоткрыла дверь и прислушалась, затем выскользнула в коридор и снова на палубу. Несмотря на хлещущий дождь, шторм, казалось, немного улегся. Палуба по-прежнему ныряла так, что ей пришлось держаться за ванты, хотя море стало значительно спокойнее.
Ее привлекла тревожная, но все же притягательная мелодия. Песня свивалась и развивалась, прошивая бурную ночь, как серебряно-зеленая нить. Она была то мягкой и нежной, то пронзительно громкой, но эти перемены были так плавны, что невозможно было уловить, что происходило за миг до этого, или понять, как может происходить или даже существовать что-то иное, нежели то, что происходит сейчас.
Ган Итаи сидела, скрестив ноги, на полубаке, голова была откинута так, что капюшон свободно лежал на плечах, а белые волосы трепал ветер. Глаза ее были закрыты. Она раскачивалась, как будто ее песня была быстрой рекой, отнимавшей все ее силы.
Мириамель натянула свой капюшон и устроилась у стены каюты, чтобы послушать.
Песня ниски продолжалась, наверное, час, плавно меняя тона, размеры. Порой ее льющиеся в ночь слова казались стрелами, пущенными вперед, чтобы сверкать и жалить, порой — собранием драгоценных камней, ослепляющих своими жгучими красками. Через все это проходила мелодия, более глубокая и постоянно присутствующая, — мелодия, которая рассказывает о мирных зеленых глубинах, о сне и о наступлении тяжелой, успокоительной тишины.