Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
Саймон, смеясь, обернулся к Сангфуголу:
— Это, наверное, займет его по меньшей мере на несколько часов.
Сангфугол скорчил кислую гримасу:
— Жалко, что я сам до этого не додумался. Я мог бы давным-давно отправить его надоедать им.
— Незачем тебе присматривать за Таузером. Я уверен, что, если бы ты сказал Джошуа, как ненавидишь эту работу, он нашел бы кого-нибудь другого, кто смог бы заниматься этим.
Арфист покачал головой:
— Это не так просто.
— Почему? — С близкого расстояния Саймон видел темную пыль в морщинках
— Таузер был хорошим человеком, Саймон. — Арфист говорил медленно, неохотно. — Нет, это нечестно. Он остается хорошим человеком, я полагаю, но теперь он главным образом стар и глуп, да к тому же пьян, если только ему представится такая возможность. Он не злой, он просто утомительный. Но когда я только начинал работать у принца, Таузер нашел время помочь мне, хотя никто его об этом не просил. Это была только его доброта. Он учил меня песням и мелодиям, которых я не знал, рассказывал, как правильно пользоваться голосом, чтобы он не подвел меня в нужный момент. — Сангфугол пожал плечами. — Как я могу отвернуться от него только потому, что мне надоело с ним возиться?
Голоса троллей стали громче, но то, что можно было принять за начало ссоры, оказалось песней, гортанной и отрывистой; более странную мелодию трудно было себе представить, но в ней было столько юмора, что даже ни слова не понимавший Таузер в гуще певцов радостно хохотал и хлопал в ладоши.
— Посмотри на него, — несколько смущенно сказал Сангфугол, — он ничем не отличается от ребенка — и нечто подобное, вероятно, ждет всех нас. Ненавидеть его — все равно что ненавидеть ребенка, который не ведает, что творит.
— Но он, похоже, доводит тебя до бешенства!
Арфист фыркнул:
— А разве дети иногда не доводят до бешенства своих родителей? Но однажды родители сами становятся детьми, и тогда они плачут, плюются и обжигаются на кухонной плите, а их выросшие дети должны страдать. — В его смехе не было радости. — Я думал, что навсегда ушел от матери, когда покинул ее в поисках счастья. И вот — смотри, что я получил за то, что не был верен ей. — Он указал на Таузера, который пел вместе с троллями, запрокинув голову и взлаивая без слов и мелодии, словно собака в лунную ночь перед осенним равноденствием.
Улыбка, вызванная этим зрелищем, быстро погасла на лице Саймона. У Сангфугола по крайней мере был выбор — оставаться с родителями или бежать от них. У сироты выбора быть не могло.
— Есть еще и другая сторона. — Сангфугол повернулся, чтобы посмотреть на Джошуа, все еще поглощенного беседой с Бинабиком. — Есть люди, которые даже после смерти своих родителей не могут освободиться от них. — Взгляд, обращенный к принцу, был полон любви и, как это ни удивительно, ярости. — Иногда кажется, что он пальцем боится пошевельнуть из страха перешагнуть
Саймон смотрел на длинное худощавое лицо Джошуа.
— Он слишком много тревожится.
— Да, даже когда в этом нет никакого смысла. — При этих словах Сангфугола вернулся невероятно важный Таузер, которого канканг его новых друзей явно поднял на качественно более высокую ступень опьянения.
— Нас вот-вот атакует тысячное войско Фенгбальда, Сангфугол, — рявкнул Саймон. — По этой пустячной причине можно и потревожиться слегка. Иногда, знаешь ли, тревогу называют необходимостью принимать решения.
Арфист, оправдываясь, махнул рукой:
— Я знаю, и я не собираюсь критиковать его талант военачальника. Если кто-нибудь и способен выиграть эту битву, то это наш принц. Но я клянусь тебе, Саймон, иногда мне кажется, что, если бы Джошуа посмотрел под ноги и увидел, сколько букашек и козявок он давит при каждом шаге, он навеки перестал бы ходить. Нельзя быть вождем, а тем более королем, если любая рана, нанесенная кому-нибудь из твоих людей, саднит, как твоя собственная. Джошуа слишком много страдает за других, чтобы когда-нибудь быть счастливым на троне.
Таузер слушал, и глаза его были живыми и внимательными.
— Он сын своего отца, это уж точно.
Сангфугол раздраженно помотал головой:
— Опять ты говоришь ерунду, старина. Престер Джон был его полной противоположностью — кому, как не тебе, это знать.
— Ах, — сказал Таузер с неожиданной серьезностью. — Ах. Да. — Он помолчал. Казалось, он хочет сказать что-то еще, но вместо этого старый шут резко повернулся и снова ушел.
Саймон, пожав плечами, немедленно выбросил из головы странное замечание старика.
— Но, Сангфугол, как может добрый король оставаться спокойным и равнодушным, когда народ его страдает? Ты думаешь, он должен забыть об этом?
— Нет! Кровь Эйдона, нет! Иначе он был бы ничуть не лучше своего сумасшедшего брата. Но скажи мне, разве, порезав палец, ты уляжешься в постель и будешь лежать там, пока палец не заживет? Или ты остановишь кровь и продолжишь свое дело?
Саймон обдумал это:
— Ты хочешь сказать, что Джошуа ведет себя вроде того фермера из старой истории — того, который купил на рынке самую толстую, самую жирную свинью, а потом у него не хватило духу заколоть ее, так что семья фермера умерла с голоду, а свинья осталась жива?
Арфист рассмеялся:
— Ну да. Только я не говорю, что Джошуа должен позволить, чтобы его людей закололи, как свиней, — просто иногда несчастья случаются независимо от того, как сильно добрый король хочет предотвратить их.
Они сидели молча, глядя в огонь, и Саймон обдумывал сказанное его другом. Наконец, решив, что Таузера вполне можно оставить в компании кануков — старый шут учил троллей старым балладам сомнительного свойства, — арфист отправился спать. Саймон сидел и слушал пение Таузера до тех пор, пока не почувствовал, что у него разболелась голова. Тогда он пошел перекинуться парой слов с Бинабиком.