Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
— Четыре лошади, — спокойно сказала она. — Я делаю вам одолжение и поеду в одном седле с человеком, которого этот мерзавец, — она подтолкнула неподвижное тело Аспитиса, — назвал «маленьким болотным мальчиком». Иначе вам пришлось бы оставить пять.
После недолгих препирательств отряд Аспитиса выдал им четырех лошадей, предварительно сняв с них седельные сумки. Когда всадники и их багаж были перераспределены по оставшимся лошадям, двое солдат подняли тело своего сеньора и бесцеремонно перекинули его через седло одной из лошадей. Несчастным
— Если он останется в живых, — крикнула Мириамель им вслед, — напомните ему, что здесь произошло.
Отряд всадников быстро скрылся из глаз, направляясь на восток.
Раны были обработаны, а вновь приобретенные лошади нагружены скудными пожитками, и к середине дня путники могли продолжить движение. Мириамель чувствовала странную легкость, словно она только что пробудилась от страшного сна и обнаружила за окном ясное весеннее утро. Камарис вернулся к своей обычной безмятежности; казалось, страшное переживание ничуть не повредило старику. Кадрах говорил мало, но так оно и было на протяжении последних нескольких дней.
Аспитис тенью стоял на задворках памяти принцессы с той самой ночи, когда буря позволила ей сбежать с его корабля. Теперь эта тень исчезла. Мириамель ехала по холмистой стране тритингов, перед ней в седле кивал головой Тиамак, и принцесса с трудом удерживалась от того, чтобы громко запеть.
В этот день они сделали почти две лиги. Когда пришло время остановиться на ночевку, Изгримнур тоже пребывал в превосходном настроении.
— Теперь-то у нас дело пойдет, принцесса. — Он улыбнулся себе в бороду. Если он и стал хуже думать о ней, после того как Аспитис выставил на всеобщее обозрение ее позор, то был слишком рыцарем, чтобы показать это. — Молот Дрора, но что ты скажешь о Камарисе? Ты видела? Мужчина вдвое моложе его не сделал бы ничего подобного!
— Да. — Она улыбнулась. Герцог был хорошим человеком. — Я видела его, Изгримнур. В точности то же, что поется в старых песнях. Нет, даже лучше того.
Герцог разбудил ее рано утром. По его лицу она поняла: что-то случилось.
— Тиамак? — Ей стало нехорошо. Они прошли вместе через такие испытания! Ведь ему с каждым днем становилось лучше!
Герцог покачал головой:
— Нет, леди, это монах. Он исчез.
— Кадрах? — Этого Мириамель не ожидала. Она потерла лоб, пытаясь проснуться. — Что значит «исчез»?
— Ушел. Взял лошадь. Оставил записку. — Изгримнур показал на кусок пергамента из Деревенской Рощи, лежавший на земле около того места, где она спала; сверток был придавлен камнем, чтобы пергамент не сдуло ветром, гуляющим по вершине холма.
Мириамель должна была страшно переживать бегство Кадраха, но она ничего не чувствовала. Она подняла камень и осмотрела пергамент: да, это его рука — она видела раньше почерк монаха. Похоже было, что Кадрах писал обгоревшим концом палочки.
Что же было таким важным для него, думала она, что
«Принцесса, — говорилось в ней. — Я не могу идти с Вами к Джошуа. Я чужой среди этих людей. Не вините себя. Никто не мог быть ко мне добрее, чем Вы, даже после того, как узнали, что я на самом деле собой представляю.
Я боюсь, что дела обстоят хуже, чем Вы думаете, гораздо хуже. Я хотел бы хоть что-то сделать для Вас, но, к несчастью, не в силах никому и ничему помочь».
Подписи не было.
— Какие «дела»? — раздраженно спросил Изгримнур. Он читал записку, заглядывая принцессе через плечо. — Что это он имеет в виду: «дела обстоят хуже, чем Вы думаете»?
Мириамель беспомощно пожала плечами:
— Кто может знать?
Снова покинута, вот все, что она смогла подумать.
— Может, я был слишком суров с ним, — сердито сказал герцог. — Но все равно, это не повод для того, чтобы украсть лошадь и удрать.
— Он все время чего-то боялся. Все время, пока я знаю его. Трудно всегда жить в страхе.
— Что ж, у нас нет времени проливать о нем слезы, — проворчал Изгримнур, — у нас полно других забот.
— Да, — сказала Мириамель, складывая записку, — мы не будем проливать слезы.
4
ПУТЕШЕСТВЕННИКИ И ПОСЛАННИКИ
— Я давно не бывала здесь, — сказала Адиту. — Давным-давно.
Она остановилась и подняла руки, немного округлив пальцы, словно показывая жестом весь долгий срок своего отсутствия; все ее стройное, гибкое тело вздрагивало, словно лоза ищущего воду. Саймон смотрел на нее со смесью любопытства и страха, быстро трезвея.
— Может быть, тебе лучше спуститься? — спросил он.
Адиту только взглянула на него сверху, насмешливая улыбка приподняла уголки ее губ, потом ситхи снова подняла глаза к небу и сделала еще несколько шагов по тонкому крошащемуся парапету Обсерватории.
— Позор Дому Танцев Года, — сказала она. — Мы должны были предпринять что-нибудь, чтобы спасти это место. Мне грустно видеть такое запустение.
Саймону показалось, что это прозвучало без особой горести.
— Джулой называет это место Обсерваторией, — сказал он. — Почему?
— Не знаю. Что такое «обсерватория»? Я не понимаю этого слова.
— Отец Стренгьярд сказал, что это место вроде тех, что были в Наббане во времена императоров, — оттуда смотрели на звезды и пытались по их сочетаниям угадать, что случится.
Адиту засмеялась и высоко подняла ногу, чтобы снять сапог, потом опустила ее и проделала то же самое с другой ногой, словно она стояла рядом с Саймоном, а не в двадцати локтях над землей, на тонком каменном карнизе. Ситхи сбросила сапоги вниз, и они мягко стукнули по сырой траве.
— Тогда, я думаю, она шутит, хотя в каждой шутке есть доля истины. Никто не смотрел отсюда на звезды иначе, чем это можно делать в любом другом месте. Здесь находился Рао йе-Сама’ан — Главный Свидетель.