Память, Скорбь и Тёрн
Шрифт:
— Эолейр? — Он повернулся и увидел Мегвин, стоявшую в холле за его спиной.
— Моя леди. Как вы себя чувствуете?
— Хорошо, — легко сказала принцесса, но глаза изобличали ее. — Куда вы идете?
— Я иду встретиться… — Он осекся. Неужели ее безумие заразительно? Он чуть не сказал «с богами». — Я иду поговорить с Джирики и его матерью.
— Я не знаю их, — сказала она. — Но в любом случае мне хотелось бы пойти с вами.
— Пойти со мной? — Это показалось ему странным.
— Да, граф Эолейр. Я хотела бы пойти с вами. Разве это так ужасно? Ведь
— Конечно, пойдемте, моя леди, — сказал он поспешно. — Конечно.
Эолейр не заметил никаких существенных перемен в палаточном лагере ситхи, занимавшем всю вершину горы Эрна, и все-таки он выглядел более законченным, чем несколькими днями раньше, более сросшимся с землей. Казалось, что он стоит здесь с тех пор, как эта гора появилась на свет. Здесь царили покой и мягкое, естественное движение; разноцветные дома в потоке воздуха двигались и колыхались, как причудливые растения. Граф ощутил мгновенное раздражение, эхо недовольства Краобана. Какое право они имеют устраиваться здесь с таким комфортом? Чья это земля, в конце концов?
Мгновением позже он одернул себя. Такова была природа справедливых. Несмотря на свои величественные города, теперь в основном населенные летучими мышами, если судить по Мезуту’а, ситхи не были народом, привязанным к месту. Из того, что Джирики говорил о Саде, их исконном доме, становилось ясно, что, несмотря на многовековое пребывание в Светлом Арде, ситхи чувствовали себя не более чем странниками на этой земле. Они жили в мыслях, песнях и воспоминаниях. Гора Эрна была всего лишь местом нового привала.
Мегвин молча шла рядом с ним, лицо ее выглядело озабоченным. Он вспомнил, как много лет назад она позвала его посмотреть, как поросится одна из ее драгоценных свиней. Что-то пошло неправильно, и к концу родов несчастное животное визжало от боли. После того как были удалены два мертвых поросенка — один все еще обвитый окровавленной пуповиной, задушившей его, — свинья в панике придавила еще одного новорожденного.
Во время этого кровавого кошмара у Мегвин было выражение лица, очень похожее на теперешнее. Только после того, как свинья была спасена и остальные, выжившие поросята принялись бодро сосать, она позволила себе разрыдаться. Вспоминая, Эолейр внезапно понял, что это был последний раз, когда она позволила ему обнять себя. Тогда он страдал за нее, пытаясь понять горе, причиненное ей смертью тех, кто для него были не стоящими внимания животными, и все же, прижимая ее к себе, вдруг ощутил, что она уже взрослая женщина, несмотря на кажущуюся юность. Это было странное чувство.
— Эолейр? — Голос Мегвин слегка дрогнул. — Могу я задать вам один вопрос?
— Конечно, леди. — Он не мог отогнать воспоминание о том, как он сжимал ее в объятиях, стоя на коленях в соломе, и о крови, забрызгавшей их руки и одежду. Тогда он не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас.
— Как… Как вы умерли?
Сначала он решил, что не расслышал ее:
— Простите, Мегвин. Как я… что?
— Как вы умерли? Мне стыдно, что я не спросила вас раньше. Это была благородная смерть, какую вы и заслужили? И, я надеюсь, это не было мучительно? Я думаю, я… я не могла бы этого вынести. — Она быстро взглянула
— Как я умер? — Эти слова поразили его, как удар. Он потянул ее за руку и остановился. Они стояли на открытом, поросшем травой склоне, жилище Ликимейи находилось всего в броске камня. — Мегвин, я не мертв. Пощупайте меня. — Он протянул руки и сжал ее холодные пальцы. — Я жив. И вы тоже.
— Меня ударили, когда пришли боги, — рассеянно сказала она. — Я думаю, что это был Скали. Во всяком случае, его занесенный топор — это последнее, что я помню перед пробуждением на небесах. — Она неуверенно засмеялась. — Это смешно. Разве можно проснуться на небе? С тех пор как я здесь, мне часто кажется, что я спала некоторое время.
— Мегвин, послушайте меня. — Он снова сжал ее руку. — Мы не умерли. — Он почувствовал, что сам готов зарыдать, и сердито тряхнул головой. — Вы по-прежнему в Эрнистире, в Таиге, где вы родились.
Мегвин взглянула на него. Ее глаза странно блеснули, и граф даже подумал, что наконец достучался до нее.
— Вы знаете, Эолейр, — медленно проговорила она, — когда я была жива, я все время боялась. Боялась потерять то, что было дорого мне. Я боялась даже говорить с вами, с самым близким другом, какой у меня когда-либо был. — Она покачала головой. Ветер трепал ее длинные волосы, обнажая прекрасную шею. — Я даже не могла сказать, что любила вас, Эолейр, — любила так, что это жгло меня изнутри. Я боялась, что тогда вы оттолкнете меня и я лишусь даже вашей дружбы.
Эолейру показалось, что сердце его сейчас расколется пополам, как камень, треснувший под ударом молота.
— Мегвин, я… я не знал. — Любил ли он ее? Поможет ли ей, если сейчас он скажет, что любил, вне зависимости от того, правда это или нет? — Я был… я был слеп, — заикаясь, выговорил он. — Я не знал.
Принцесса грустно улыбнулась.
— Теперь это не имеет значения, — сказала она со страшной уверенностью. — Слишком поздно жалеть об этом. — Она сжала его руку и повела вперед.
Последние шаги до сине-лилового дома Ликимейя он сделал машинально, как человек, пораженный в темноте стрелой, который так изумлен этим, что продолжает идти вперед, еще не понимая, что умирает.
Когда Эолейр и Мегвин вошли в кольцо ткани, Джирики и его мать тихо, но напряженно беседовали. Ликимейя так и не сняла доспехов, ее сын переоделся в более удобный наряд.
Джирики поднял голову:
— Граф Эолейр! Мы счастливы, что вы нашли время навестить нас. У нас есть что показать и рассказать вам. — Желтые глаза скользнули по спутнице графа. — Леди Мегвин. Добро пожаловать.
Эолейр чувствовал напряжение девушки, но она все-таки нашла в себе силы сделать реверанс.
— Мой лорд.
Граф не мог не спросить себя, что же она видит в шатре ситхи. Если Джирики был небесным божеством Бриниохом, то что Мегвин могла подумать о его матери? Что она видела, глядя на колышущуюся ткань, фруктовые деревья, угасающее солнце и бесстрастные лица других ситхи?
— Садитесь, пожалуйста. — Несмотря на грубоватый акцент, голос Ликимейи казался удивительно музыкальным. — Хотите есть?