Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Гольдштейн Александр Леонидович

Они, к сожалению, даже не братья, Евгений и Валерий Поповы, и работают порознь, проживая на расстоянии — один в Москве, другой в Петербурге, но произведения их, сочиненные в разное время (соответственно «Душа патриота, или Разнообразные послания Ферфичкину» и «Будни гарема»), не сговариваясь, предстали миру дуплетом, как выстреленные из общей двустволки. Веселые похороны пережитого объединяют два этих текста, первый из коих, будучи напечатан тому уж лет шесть назад в провинциальном журнале «Волга», по-настоящему заявил о себе только нынче, в отдельном книжном издании, стилизованном под поп-артный календарь, лубочную книгу, потешный лексикон.

На Попова Евгения, сегодня почти уже классика, в середине семидесятых тяжким грузом возлагали, ложили и клали большие официальные ожидания, которые он вскорости подлейшим образом обманул. Предполагалось (было такое мнение), что этот многообещающий выходец из Сибири и

участник совещаний молодых литераторов всем сердцем воспримет дозволенный к тому времени народолюбивый реализм старших по краю и области литтоварищей с тем, чтобы его самостоятельно понести дальше; он же, все более эволюционируя в цензурно непроходимый абсурдистский гротеск, сорняком прораставший у имперских заборов, доработался до участия в «Метрополе» и ардисовской публикации «Веселия Руси», после чего надолго застыл в обильном домашнем писании и непечатании. Дело так обстояло: нужно заполнить лист бумаги рассказом, его внимательно вычитать, выправить, переложить стопку листов на столе с места на место, затем эти страницы разорвать на мелкие кусочки, бросить их в унитаз и несколько раз за собою спустить воду (по памяти привожу из сравнительно поздней «Прекрасности жизни»). Неутепленных сочинений, однако, накопилось немало: глиняные юродивые Черепки с правдой о рухнувших Вавилонах, они в эру благодетельной гласности долго группировались автором в коллажные ансамбли и лоскутные покрывала, из-под которых, впрочем, выглядывали и более цельные формы, как, например, «Душа патриота». Центральное сюжетное событие этого текста представляет собой закатный советский специалитет — похороны генсека, да не простого, а самого «карнавального» и любимого, означившего своим именем единственную нереволюционную эпоху в нынешнем русском столетии. Концентрические круги, расходящиеся от тела Л. И. Брежнева, неловко уроненного в глубь погребальной околомавзолейной прорвы (его зарыли в Шар Земной — там, где всего круглей земля), совпадают с плавными вращательными движениями по взбудораженной, траурно-лицемерной Москве Евгения Анатольевича Попова и Дмитрия Александровича Пригова, обменивающихся прозаическими и стихотворными речениями, что в совокупности с разнообразными посланиями к Ферфичкину и образует композиционный скелет сочинения.

Попов и Пригов бродят по изнаночному царству Москвы, от одного памятного места к другому, подобно тому, как трясется по ухабам от деревни к деревне второе «я» Радищева или слоняется от мечети к мечети, слушая популярных проповедников-шарлатанов, «индийский принц» — главный герой романа-трактата «Три письма индийского принца Кемалуд-Довле к персидскому принцу Джелал-уд-Довле и ответ на них сего последнего», принадлежащего перу любимого тюркского просветителя Мирзы Фатали Ахундова. Но странное дело: чем больше времени проходит с момента завершения автором повествования, тем менее саркастичным и бурлескным кажется преисподнее странствие персонажей. В нем открывается не столько петрониевская насмешливая беспощадность, сколько тихая невозвратность Апулеевых ироничных хождений с непременно счастливой метаморфозой в финале. Или даже путешествие истины из эпохи стилизованной древности, по мановению Франсуа Фенелона отправившей отпрыска «греческого» монархического рода в плавание за жизненным опытом — на утлой античной посудине, меж островов с карликовыми государями.

Попадая в сегодняшний потусторонний контекст, прелестно сработанный арт-объект Евг. Попова становится затейливо-незлобивой усыпальницей умерших смыслов. Лет двенадцать назад, когда эта книга замышлялась и строилась, в ней помимо свободы была астматичность, был и астигматизм — ведь стоило вывести строчку, как тут же лепили ребром ладони в затылок. Но теперь горечь изгладилась, словно морщины после омоложения, и опять засияла только любовь. Написанная изнутри еще плотоядной цивилизации, закопавшей своего основного вождя, книга Евг. Попова переиздана автором с отчетливой, ностальгической отстраненностью. Горячая нечестивая проза стала изящным литературным памятником. Кому и чему?

Во-первых, конечно, эпохе, удаляющейся с неимоверным проворством и едва ли уже восстановимой в своем «реально» переживаемом качестве и объеме. Изменения, происшедшие с нами — с теми, кто уехал и кто остался, — столь велики, что недавнее, вроде бы изрядно памятное былое оказалось чувственно и психологически иллюзорным, недостоверным, невосполнимым. Конструктивные механизмы минувшего стремительно заржавели, атмосфера улетучивается, как запах дешевых духов из пустого флакона. Люди с гипертрофированным настоящим, волею обстоятельств лишенные даже ближайшего прошлого, принуждены существовать без истории и мифологии, как одичавшее племя. Так оруэлловские несчастные звери уже не могли вспомнить, как им жилось при старом режиме.

Читая прозу Евг. Попова, мы кое-что вспоминаем.

Стиль, веяния, осанку с посадкой. Трепетания коллективной души. Реестры предметов, их плотность и вес, их, как заметил бы классик, червленость, махровость и, добавим мы, нищету и убожество, бездарное, выморочное неустройство, дырку, назвавшую себя бубликом. Все это шевеление, сопение, мычание, легкость и стон немоты. Что еще? Каждый волен дополнить, расколдовать, вызволить из небытия. Похороны устроены по первому разряду, гротескное странствие длится как песня судьбы.

Во-вторых, это осознанный автором по прошествии лет памятник литературе, в которой написана его книга, литературе Попова и Пригова, московской андеграундной прозе-поэзии начала восьмидесятых, легендарной концептуалистской культуре. У этой словесности было одно великое свойство: адекватность миру и времени. Не исключено, что то вообще была последняя адекватная действительности русская литературная система, ведь нынче слово и мир удручающе рассогласованы, они как будто не ведают друг о друге и, что еще хуже, знать не желают, потеряли взаимный интерес. В пределах же тогдашней концептуалистской матрицы (все попытки реанимировать ее — обречены) советский лингвомифологический строй наконец обрел право голоса, он был понят в очень глубоких своих основаниях, торжественных и архаических, но также и повседневных, бытовых, пустяковых, лирических. Концептуализм и соц-арт не стремились к пародии, они решали свои внутренние стилевые проблемы, добиваясь координации между искусством и миром.

Не исключено, что, зародившись в уже усталое, эклектическое время, они ставили своей целью выработать органический большой стиль, но сделать это во всеоружии современных идей, чтобы никто не догадался о подобном намерении. Не будучи ни пародией, ни сатирой, концептуализм и соц-арт являли собой новое зрение, абсолютно серьезное и ответственное, абсолютно святотатственное и кощунственное. Скорее всего, то была Великая Игра — в старинном и ужасном значении этого слова, то была магическая практика обращения со святынями, юродивый и нечестивый ритуал. Вот по какому искусству правит сегодня тризну Евг. Попов, разжигая костры всесожжения, вот чьими именами испещрен его потешный синодик, ярмарочный мартиролог. Треск поленьев и запах гари наполняют эпистолярную прозу, заглушая иронию. Горит, по обыкновенью, эпоха. Но возле этих мемориальных огней все еще можно согреться.

Если Евгений Попов сочинил свой роман в момент погребального взлета не погибшей покуда советской культуры и только с течением времени обнаружилось, что на самом-то деле он загодя похоронил и оплакал сей знаменосный Египет, то Валерий Попов в «Буднях гарема» шел по горячим и ясным следам катастрофы. Петербургский прозаик сохраняет в означенной насмешливой и лирической прозе верность своей ленинградской манере, снискавшей ему в советские годы устойчивую репутацию в нешироких кругах, разве что он эту манеру форсирует в сторону коммерциализованной эротической развлекательности, в чем нет большой беды. Приведу характерный образчик этого легкого стиля: «Я люблю изможденок, всю свою жизнь теряя голову от них: глубокие складки по краям рта, почти шрамы, какие-то отметины на лице — то ли уколы, то ли укусы. Волнующая информация! Как говаривал один мой друг: лицо обезображено выстрелом из мушкетона в упор в сражении под знаменами герцога Сношальского!»

В головах у Льва Толстого, на могиле его, был похоронен любимый графский конь Делир. У изголовья живехонького нового русского беллетризма до сих пор, если не ошибаюсь, покоится набальзамированный труп позднего Булгакова, из коего руками наследников вынуты метафизика с эсхатологией. Отдадим должное памяти мэтра: катакомбный роман стал бестселлером десятилетий. И дело не в запретности плода, который разрешили надкусить публично (мало ли было таких?), но в бестселлерных свойствах поэтики. Стремясь к последней прямоте и трагической подлинности, автор, ничуть того не желая, неожиданно дописался до неоэклектики и «поп-артного» лоскутного одеяла; заветный, личный роман с его, по словам Бахтина, Христом из спиритуальных ересей обрел измерение китча, словно специально предназначенного для вульгарных экранизаций, стал чтением миллионов. Ненавидевший авангард Булгаков предложил ему «постмодерную» альтернативу; «Мастер и Маргарита» — это и был конец русского авангарда. Как, впрочем, и романы Ильфа-Петрова, которые сегодня тоже искусительно интерпретировать в качестве «постмодерных» (любопытно, какая терминология появится завтра?): целые блоки не только погибшей, но и советской культуры выступают в этих книгах в роли гротескных цирковых объектов. Элементы нового строя, претендующего на универсальное значение, уже потому не могут быть признаны в своем абсолютном статусе, что эстетически они уравнены в правах с осколками старой, канувшей в Лету цивилизации, столь же неосновательно полагавшей себя незыблемой.