Памяти Тамары Григорьевны Габбе
Шрифт:
– Нет, говорите.
Вступление не понравилось С.Я. "Тут субъективное не стало объективным". Главы о детях и Эрмитаже он похвалил. "Вы были в Ташкенте, и это слышно. Человек текуч, как река, и в нем все отражается. Это повторение слова в конце - это у вас с Востока и очень хорошо".
Объясняя мне недостатки и удачи, С.Я. цитировал Твардовского, Пушкина, Лермонтова. Мы с ним хором прочли "Мороз и солнце" и "Чертог сиял" и "Выхожу один я на дорогу"... Заговорили о Берггольц. "Рассудочно", - сказал С.Я. И похвалил
Тусенька все время молчала. А потом произнесла:
– Объясните мне, Самуил Яковлевич, вот что: почему вступление, где Лида говорит о вещах таких дорогих для нас, нами пережитых, - не трогает? Ведь человека моей биографии оно, казалось бы, должно было тронуть с полуслова. А дальше - диванчик, дети, Нева, заново увиденная сквозь окно, - это все уже существует. В чем тут дело? Почему то', такое пережитое и искреннее, не нашло выражения, а это нашло?
– Я был бы Богом, если б мог ответить на этот вопрос, - сказал С.Я.
Дальше разговор шел от темы к теме, скачками.
Туся прочитала Бекетову, воспоминания о Блоке.
– Интересно?
– спросил С.Я.
– Нет, взгляд тетки на великого поэта не только неинтересен, а просто невыносим, - сказала Туся.
– "Мама, дай пелепевку" - или что-то такое - "по его тогдашнему выражению". Очень глупо.
Домой С.Я. завез меня на машине. По дороге продолжался разговор о стихах.
– Я стихов вообще не люблю, - говорил С.Я., - а люблю их только в виде исключения... Стихи должны упираться в землю и где-то взлететь... В мире есть дух, плоть и душа: психология. Это самое бесплодное, безвыходное, неодолимое.
Я вспомнила в статье Блока: "не заслоняйте духовность душевностью".
30.VII.44
Тусенька была у меня. Рассказала мне о сценарии Эйзенштейна "Иван Грозный". Стиль там таков:
"Моря рокотом гнев бояр ему отзывается".
– Интересно, - говорит Тусенька, - что в действительности Иван не только злодействовал, но и каялся. Он мучился пролитой кровью. Эйзенштейн же ни о каком покаянии и не думает. Кровь льется, и так и надо, и это очень даже хорошо.
30.IX.44
Мне позвонила Тусенька, жаловалась на Гакину, редакторшу, которая измывается над ее "Гулливером". В запале возмущения Туся совершенно всерьез стала мне доказывать, что она, Туся, литератор, а Гакина - столб. Я выслушала и говорю:
– Была я на днях у Сувориной, на радио. Она предлагает мне написать для них о Герцене, но так, чтобы ничего не упоминать о его отъезде из России, об эмиграции. Я негодую, а она меня уговаривает: "Такая наша специфика, вы постепенно привыкнете".
Туся до слез смеялась над этой "спецификой" и согласилась, что моя Суворина еще хуже, чем ее Гакина. Не знаю, послужило ли ей это утешением.
10.Х.44
Утром получила письмо от Шуры и сразу отправилась к Тусе.
Заговорили о Гакиной, о тех глупостях, которые она пишет на полях Тусиного "Гулливера".
И Туся начала развивать свою любимую мысль о том, что основа подлости невежество и глупость.
"Подлость -
26.XI.44
Сегодня у меня праздник: была на Тусином "Городе мастеров".
У дверей театра толкотня. Мальчишки рвутся внутрь; контролерши смотрят на них как на личных врагов.
Мы с Люшей, по случаю моей слепоты, в первом ряду. Во втором - Тусенька, Соломон Маркович, Самуил Яковлевич, Кассиль, Прейсы3 и Шварц.
Шварц очень тонко мне сказал о Ленинграде:
– Ездить в Ленинград или жить там - это то же самое, что садиться обедать за операционный стол: "Кушайте, пожалуйста, здесь все вымыто и продезинфицировано".
Но это в сторону.
Начался спектакль, которым недовольна Туся. И хотя все ее неудовольствия справедливы (актеры играют, в сущности, конспект пьесы, огрубленный и сокращенный, а не самую пьесу во всем ее поэтическом богатстве), пьеса так богата, сказочная основа так счастливо в ней расцветает, что спектакль все равно чудесен, даже сквозь режиссерскую прозу и бедность. Кроме того, прекрасно играют два актера: страшный герцог и глупый хвастун Клик-Кляк.
Дети корчатся от волнения, предупреждают из зала добрых, шикают на злых.
Это - не аллегория. Это - ее величество сказка.
И его величество успех. Тусеньку вызывали 7 раз. Она выходила на сцену с той улыбкой, приветливой и чуть светской, с какой улыбалась в Институте, выходя к столу на экзаменах - нарядная, быстро говорящая, слишком кудрявая и слишком румяная (за что и была прозвана Женей Рыссом "красненькая барышня"). Со свойственной ей благовоспитанностью она упорно аплодировала режиссерам и актерам, за руки вытягивая их на авансцену.
И я жалела, что Шуры и Зои нету сегодня с нами. Это был бы для них праздник, как для меня.
28.XI.44
Мне вчера пришло на ум написать рецензию на Тусину книжку. С.Я. благословил это намерение и посоветовал обратиться к Жданову, в "Комсомолку". И тот - хотя и не очень восторженно - заказал мне 4 страницы к пятнице.
Вечером я отправилась к Тусе за книжкой. Тусю застала утомленной, бледной, она без конца теребила и пристраивала волосы, что у нее всегда признак нервного изнеможения. Евгения Самойловна не желает взять работницу - и потому Туся без конца стоит в очередях, и это сверх театра, Детгиза, рукописей С.Я. и пр. Какое это безобразие, какое варварство! Не лучше ли тратить деньги, чем Тусины драгоценные силы? Но Евгению Самойловну одолевают два страшных беса: бес экономии и бес серьезного отношения к ерунде: к сорту хлеба, качеству молока. Домработница может купить что-нибудь не так, а Туся всегда покупает так... А что Тусе надо сидеть за столом и писать, об этом Е.С. не думает. В этом доме не быт приспособляют к литературной работе, а литературную работу приспособляют к быту и к удобствам Евгении Самойловны.