Памяти Тамары Григорьевны Габбе
Шрифт:
16.X.48
Вечером я поехала в Союз на доклад Булатова о сказке. Доклад бледненький, но безвредный. И вдруг взял слово Шатилов13. Я видела его впервые. Он произнес глупейшую и вреднейшую речь: против "дилетантизма" (т.е., по сути дела, против творческого отношения к сказке), за "науку" - т.е. за бездарных педантов. Сделал несколько выпадов против Шуры. Похвалил Платонова, который якобы только тронул сказку - и она зажила новой жизнью.
Взяла слово Тамара. За все годы, что я ее знаю, я не слышала от нее более блистательного выступления. Она взорвалась, как бомба,
24.V.50
Жалко, разумеется, всех троих: Евгению Самойловну, Тусю, Соломона Марковича... Но мне жальче всех Тусю. Болезнь Евг. Сам. накрыла ее с головой, поглотила; никогда она не была дальше от работы, чем теперь; где тут работать - ей уснуть некогда, некогда поесть - хотя дежурит сестра, не отходит от больной Соломон Маркович, и мы все помогаем, как можем. Сусанна14 - та просто переселилась на их черную коммунальную кухню, ходит на рынок, стряпает, пытаясь кормить Тусю и Соломона Марковича.
По правде сказать, Евгения Самойловна довольно капризная больная. Она в сознании, всех узнает, больших болей нет, но она требует, чтобы у ее постели безотлучно, кроме сестры, были они оба - и Туся, и Соломон Маркович. Поэтому Сусаннины попытки накормить Тусю почти никогда не удаются. "Ту-ся!" мгновенно выговаривает Е.С., чуть Тусенька выходит за дверь; "Туся обедает, Женичка!
– говорит ей Соломон Маркович.
– Подожди немного, дорогая, она сейчас придет". "Ту-ся!" - твердо повторяет Е.С., и Туся приходит, и наклоняется над ней, и целует, и уговаривает, и остается возле. Ее любовь к матери - как, наверное, всякая большая любовь - слепа. Она в умилении перед мужеством Е.С., которое нам не приметно.
– Я всегда знала, - сказала мне Туся со слезами, - что мама человек удивительного самоотвержения и мужества. Но сейчас поняла это заново.
Любовь слепа. И - всемогуща. Ухаживать за Е.С. в этой крохотной комнате, больше похожей размерами на купе вагона - невыносимо тяжко. Ведь каждую минуту что-нибудь надо принести или вынуть, а двигаться негде. Чтобы отворить дверцу шкафа, надо отодвинуть стол. И Туся все это делает, вот уже которые сутки, не только без раздражения, но со светлым лицом, с шуткой, с улыбкой.
Когда Е.С. уснула - сестра, Соломон Маркович и Туся ушли в Тусину комнату обедать, а я осталась сидеть возле и менять лед. Со льдом беда: холодильника нет, и сколько мы ни принесем - все на час. Больная спала глубоко. Телефонные звонки ее не будят, но грохот трамваев за окном каждую секунду заставляет вздрагивать. Словно рябь какая-то пробегает по ее лицу. Трамвай грохочет так близко, что, кажется, еще секунда - и он со звоном ворвется в окно. А шум для нее сейчас, наверно, очень мучителен. И никак не наладить с проветриванием. Откроешь форточку - сквозняк, п.ч. дверь напротив. Закроешь - духота.
20.VI.51
Были с Ваней у Туси. Ваня15 в шутку спросил ее:
–
Тусенька махнула рукой:
– Нет. Блокадная баня. Можете быть спокойны.
И объяснила, что во время блокады сначала бани совсем не работали, а потом их открыли, но неделя была разделена на мужские и женские дни. Иногда приедут с фронта солдаты, охота помыться, а нельзя: день в бане женский. И женщины их пускали: "Ладно, мойтесь с нами... Нам ничего... Нам все равно...".
10.VII.51
Была в Лосинке у Вани и у Туси. Обедали у Туси, Ваня разливал чай. (Туся это называет: "Старшая дочь - помощница в доме".) Потом сидели на нагретом солнцем Ванином крыльце, потом втроем бродили по кладбищу. Там чудесный шум ветра в вершинах. Туся читала стихи, свои любимые: тютчевскую "Весну", лермонтовское "Когда порой я на тебя гляжу". Потом поговорили о С.Г., о том, что муж все не может окончательно порвать с прежней семьей, и С.Г. мучается. Туся опять и опять объясняла мне, как она объясняет мне скоро 30 лет, разнообразие любви, сложность человеческих чувств: одни другим разнообразные отношения якобы не мешают.
Мне кажется, это мужская теория, женщинам чуждая.
Ваня молчал. Я спорила. Туся сердилась.
19.VII.51
Съездила с Рахтановым16 в Лосинку к Ване. Вытащили и Тусю к Ване. Он разостлал на лугу перед крыльцом два одеяла, и мы долго там сидели все четверо. Рахтанов сообщил, что в редакционные времена был в Тусю влюблен и даже объяснился ей в любви на Кирочной улице, когда они вместе возвращались от меня. Тусенька смеялась и не отрицала.
Мы стали подсчитывать, сколько уже лет знаем друг друга: я, Туся и Рахтанов - с зимы 1925 года; я и Ваня - с 20-го или 21-го - тридцать лет! Какие же мы уже старые!
– А правда, - сказал Рахтанов, - в юности совсем неверно представляешь себе старость? Теперь мы можем это проверить и убедиться в неправильности наших тогдашних представлений.
– Вы можете сформулировать, в чем неправильность?
– спросила Туся.
– Могу. Мы думали, что старики - это старики.
– Молодец, - сказала Туся.
– Очень точно. Но только я должна признаться, что я так никогда не думала. Я всегда знала, что человек от первого дня до последнего один и тот же. А если уж говорить о переменах, то старость - это не утрата чего-то, а приобретенье.
20.IX.52
Удивительное Тусино свойство успокаивать боль, снимать с плеч тяжести. И не успокоениями - а тем, что вдруг открываются перед тобой перспективы, перед которыми твои горести - мелки.
Сегодня я приехала к ней в Лосинку, измученная своими бедами. А тут еще дождь. Мокрое шоссе, скользящий на мокрых листьях пьяный, мокрая темень в Ванином саду, через который я шла к Тусиной калитке. Сначала Туся была занята Сусанной, потом Евг. Самойловной, и я ждала, раздражаясь. Но как только Сусанна ушла, Е.С. уснула и Туся начала говорить о моей рукописи - я сразу почувствовала не только ее правоту, но и целительность света, исходящего из ее голоса. Все, что меня давит, показалось маленьким перед существенностью, истинностью ее слов. Мои старания приобрели перспективу и смысл.