Пан Володыевский
Шрифт:
Лицо Кетлинга просияло искренней и глубокой радостью; он схватил пана Заглобу в объятия и потом спросил:
— Они впрямь любят друг друга?
— А кто может не любить моего гайдучка? Кто? — возразил Заглоба.
— Значит, и обручение уже было?
— Обручения еще не было, потому что Михал только что оправился от своего горя, но непременно будет… Положись на меня! Девушка хоть вывертывается, как змейка, но она к нему очень расположена: сабля у нее — первое дело!
— Я это заметил, ей-богу! — перебил его просиявший Кетлинг.
— Ага, заметил! Михал еще ту оплакивает, но если уж кого-нибудь полюбит, то,
Кетлинг, не говоря ни слова, опять обнял пана Заглобу и так долго прижимал свое прекрасное лицо к его красным щекам, что тот начал сопеть и спросил:
— Неужели Дрогоевская так сильно запала тебе в сердце?
— Не знаю, не знаю! — ответил Кетлинг. — Знаю только то, что лишь ее небесные черты пленили мои глаза, я тотчас же сказал себе, что только ее одну могло бы еще полюбить мое истерзанное сердце, — и в эту ночь, спугнув сон воздыханиями, я предался сладостной тоске. С тех пор она овладела моим существом, как владеет царица верным и преданным народом. Любовь ли это или что-нибудь другое, не знаю!
— Но знаешь, что это не шапка, не три аршина сукна на штаны, не подпруга, не чересседельник, не яичница с колбасой, не фляга с водкой. Если ты в этом уверен, то об остальном спроси Клшсю, а если хочешь, то я спрошу!
— Не делайте этого! — сказал с улыбкой Кетлинг. — Если мне суждено Утонуть, то пусть хоть несколько дней еще мне будет казаться, что я плыву!
— Вижу, что шотландцы молодцы на войне, но в любви никуда не годятся. Женщину, как врага, натиском брать надо. Veni, vidi, vici! [14] — вот было мое правило.
— Со временем, если самые пламенные желания мои исполнятся, я, может быть, попрошу у вас вашей дружеской помощи. Хотя я и приобрел права гражданства, хотя в жилах моих и течет благородная кровь, но имя мое здесь неизвестно, и я не знаю, согласится ли пани Маковецкая…
14
Пришел, увидел, победил (лат.).
— Пани Маковецкая? — перебил Заглоба. — Ну, ее ты не бойся] Она настоящая табакерка с музыкой. Как я ее заведу, так она и заиграет. Я сейчас к ней пойду. Надо ее предупредить, чтобы она не косилась на твои ухаживания за Кшисей, а то вы, шотландцы, больно уж чудно ухаживаете; конечно, я сейчас не сделаю предложения от твоего имени, но только намекну, что девушка тебе по сердцу и что стоит заварить кашу. Ей-богу, сейчас пойду, а ты уж не бойся. Я ведь могу говорить, что мне угодно.
И несмотря на то, что Кетлинг все еще удерживал его, он встал и ушел. По дороге он натолкнулся на бежавшую куда-то Басю и сказал ей:
— Знаешь, Кшися совсем с ума свела Кетлинга!
— Не его одного, — ответила Бася.
— А ты на это не злишься?
— Кетлинг кукла! Учтивый кавалер, но кукла!.. Я ушибла колено о дышло, вот в чем дело!
Тут Бася нагнулась и стала растирать колено, не сводя в то же время глаз с пана Заглобы, а он сказал ей:
— Ради бога, будь осторожнее. Куда ты теперь бежишь?
— К Кшисе.
— А что она делает?
— Она?
— Не говори же ей, что она Кетлинга с ума свела.
— Ну да! Уж будто я выдержу!
Пан Заглоба отлично знал, что Бася не выдержит, и только потому и запретил ей говорить.
Он пошел дальше, довольный своей хитростью, а Бася, как бомба, влетела к Дрогоевской.
— Я ушибла себе колено, а Кетлинг от тебя без ума! — воскликнула она еще с порога. — Я не заметила, что из каретного сарая дышло торчит, и бац! У меня из глаз искры посыпались, но это ничего! Пан Заглоба просил тебе не говорить. Разве я тебе не говорила, что так будет? Я тебе давно предсказывала, а ты говорила, что он на меня заглядывается. Не бойся, я тебя знаю! А все-таки болит! Я не говорила, что пан Нововейский на тебя заглядывается, но Кетлинг, ого! Он теперь ходит по всему дому, держится за голову и сам с собой разговаривает. Ну и Кшися!
— Бася! — воскликнула Дрогоевская.
— А Кетлинг — как кот в сапогах!
— Какая я несчастная! — вдруг воскликнула Кшися и залилась слезами. Бася сейчас же принялась утешать ее, но это ей не удалось, и девушка разрыдалась, как никогда еще в жизни не рыдала. И, действительно, никто в доме не знал, как она была несчастна. Уже несколько дней она была в лихорадке, побледнела; глаза впали, грудь вздымалась прерывистым дыханием, с ней произошло что-то странное; ею овладела какая-то немочь, и не постепенно, а сразу: подхватила, как вихрь, как буря распалила ее кровь огнем, ослепила, как молния. Она ни на минуту не могла противиться этой силе, столь беспощадной и внезапной. Спокойствие покинуло ее. Воля ее была, как птица с надломленными крыльями…
Она сама не знала, любит ли она Кетлинга или ненавидит. И ужас наполнял ее сердце, когда она задавала себе этот вопрос, но она чувствовала, что ее сердце билось сильнее только из-за него, что все беспорядочные мысли ее — о нем; что он всюду — в ней и вне ее. И не было никакой возможности спастись от этого. Легче было его не любить, чем не думать о нем; глаза упились его красотой, уши заслушались его словами — вся душа была пропитана им… Даже сон не освобождал ее от этого преследователя; чуть, бывало, она закрывала глаза, тотчас к ней наклонялся он и шептал: «Ты мне дороже королевства, скипетра, славы, богатства». И лицо его было так близко, так близко, что даже в темноте щеки ее пылали ярким румянцем. Дрогоевская была русинка с горячей кровью, какой-то неведомый ей доселе огонь горел в ее груди, огонь, о существовании которого она и не подозревала; ею овладевал и страх, и стыд, и какая-то истома, мучительная и вместе с тем сладкая. И даже ночью она не знала отдыха. Она чувствовала все большее утомление, точно после тяжелого труда.
— Кшися, Кшися, что с тобой творится? — спрашивала она себя. Но она была в каком-то оцепенении, в каком-то дурмане…
Ничего еще не случилось, ничего не произошло, с Кетлингом они до сих пор не обменялись ни одним словом наедине, и хотя он всецело овладел ее мыслями, но какой-то инстинкт подсказывал ей: «Избегай его, остерегайся!», и она избегала.
О том, что она обручена с Володыевским, она не думала, и это было ее счастье; она не думала, потому что еще ничего не случилось, и она ни о ком, кроме Кетлинга, — ни о себе, ни о других, — не думала.