Пан Володыевский
Шрифт:
— Мосци-панна, или, лучше, дорогая моя Кшися! Выслушай меня спокойно, потому что я не какой-нибудь скиф, или татарин, или дикарь, а твой друг, который хотя сам не очень счастлив, но тебе желает всяческого счастья. Уже известно, что вы с Кетлингом любите друг друга. Панна Бася бросила мне это в глаза, когда справедливо разгневалась на меня, и я не стану отрицать, что я выскочил из этого дома в бешенстве и помчался к Кетлингу, чтобы отомстить ему. Когда все потеряешь, мести легко поддаться, а я так тебя любил! Видит бог, не только как мужчина любит женщину… Если бы я уже был женат
Тут у пана Михала не хватило голоса, но он тотчас же поборол себя, несколько раз шевельнул усиками и продолжал:
— Ну, что ж делать. Горе горем, а помочь ничем нельзя. Что тебя полюбил Кетлинг, не удивительно. Кто бы мог не полюбить тебя? А что ты его полюбила, — такова, значит, моя судьба. Но и тут удивляться нечему — мне с Кетлингом не равняться. На поле битвы, — пусть он сам скажет, — я не хуже его, но тут иное дело. Одному Бог дал красоту, другому ее не дал, но зато дал рассудительность. Так было и со мной. Как только ветер освежил меня, как только прошел первый взрыв бешенства, — совесть мне тотчас же подсказала: за что я им буду мстить? За что пролью кровь друга? Полюбили один другого, — на то воля Божья. Старые люди говорят, что сердце и гетману не слуга. Полюбили, — значит, воля Божья! Если бы Кетлинг знал, что ты обещала быть моей… может быть, я и крикнул бы ему: «Выходи с саблей!», но он этого не знал. В чем же его вина? Ни в чем! А ты в чем виновата? Ни в чем! Он хотел уехать, ты хотела поступить в монастырь. Во всем виновата моя доля несчастная, но в том уж, видно, перст Божий, — значит, мне суждено навсегда остаться одиноким… Но я поборол себя, я поборол себя.
Володыевский снова оборвал свою речь и стал прерывисто дышать, как человек, который долго нырял и вдруг очутился на поверхности воды. Потом взял руку Кшиси.
— Любить так, чтобы желать всего для себя, — сказал он, — не трудно. Мы страдаем все трое, пусть же лучше страдает один и принесет другим счастье. Дай тебе Бог, Кшися, счастья с Кетлингом… Аминь… Дай тебе Бог, Кшися, счастья с Кетлингом… Мне немного больно, но это ничего… Дай тебе Бог… Ей-богу, ничего… Я поборол себя…
Говорил «ничего» бедный солдат, но, стиснув зубы, наконец застонал от сердечной боли, а в другом конце комнаты послышался рев Баси.
— Кетлинг, иди сюда, друг мой! — воскликнул Володыевский.
Кетлинг подошел к Кшисе, опустился на колени и молча, с величайшим благоговением и любовью обнял ее ноги.
А Володыевский стал говорить прерывистым голосом:
— Обними его! Он тоже настрадался, бедняга!.. Да благословит вас Господь Бог!.. Ты уж не пойдешь в монастырь. Лучше будет, если вы будете благословлять меня, чем проклинать… Бог надо мной… Хотя мне теперь и очень тяжело…
Бася не могла выдержать больше и бросилась вон из комнаты. Заметив это, Володыевский обратился к стольнику и к своей сестре.
— Пойдемте в другую комнату, — сказал он, — оставьте их одних, я тоже пойду к себе и помолюсь Господу Богу!
И он ушел.
Посреди коридора, около лестницы, он встретил Басю на том самом месте, где в пылу
Увидев это, расчувствовался пан Михал над собственным горем.
До сих пор он сдерживался как мог, но теперь прорвалась его скорбь, и слезы градом брызнули из глаз.
— Чего вы плачете, ваць-панна?! — воскликнул он жалостливым голосом. Бася подняла голову и, как ребенок, вытирая кулаками слезы и дыша открытым ртом, продолжала всхлипывать и сквозь рыдания ответила ему:
— Мне так вас жаль… О, Господи, Господи!.. Пан Михал такой добрый, такой честный!.. О, Господи!
Тогда он схватил ее руки и стал покрывать их поцелуями от благодарности и волнения.
— Награди тебя Бог! Награди тебя Бог за твое доброе сердце! — сказал он. — Тише, не плачь!
Но Бася зарыдала навзрыд; казалось, каждая жилка дрожала в ней от горя. Жадно ловя воздух, она топала ногами и закричала так громко, что голос ее разнесся по всему коридору.
— Глупая Кшися! Я предпочла бы одного пана Михала десяти Кетлингам. Я люблю пана Михала от всего сердца… Больше, чем тетю… больше, чем дядю… больше, чем Кшисю!..
— Ради бога! Бася! — воскликнул пан Михал. Стараясь унять ее волнение, он обнял ее, а она изо всех сил прижалась к его груди, так что он почувствовал биение ее сердца, трепетавшего, как у измученной птички. Он обнял ее еще крепче, и они так застыли.
Все кругом было тихо.
— Бася! Хочешь быть моей? — спросил маленький рыцарь.
— Да, да, да! — ответила Бася.
Услышав этот ответ, и он поддался увлечению, прижал свои губы к ее алым девственным губам, и они опять застыли…
Между тем загремела бричка, и пан Заглоба вошел в сени, потом в столовую, где сидел Маковецкий с женой.
— Нет Михала! — крикнул он, не переводя дыхания. — Искал его везде. Пан Кшицкий говорил, что видел его с Кетлингом. Они, наверное, дрались!
— Михал здесь, — ответила пани Маковецкая, — привез Кетлинга и отдал ему Кшисю.
Соляной столб, в который была превращена жена Лота, был, верно, менее похож на настоящий столб, чем пан Заглоба в эту минуту. Несколько минут царило молчание, потом старый шляхтич протер глаза и сказал:
— Э?
— Кшися с Кетлингом здесь рядом, в комнате, а пан Михал пошел помолиться, — ответил стольник.
Пан Заглоба, не задумываясь, вошел в смежную комнату, и хотя уже знал обо всем, но, увидав Кетлинга рядом с Кшисей, снова застыл в изумлении. Они вскочили, смущенные, и не знали, что сказать; тем более что вслед за Заглобой вошли и Маковецкие.
— Всю жизнь буду благодарен Михалу, — сказал наконец Кетлинг. — Наше счастье — дело его рук!
— Дай вам Бог счастья! — сказал стольник. — Желанию Михала мы противиться не будем!
Кшися бросилась в объятия пани Маковецкой, и обе расплакались. Пан Заглоба был точно оглушен. Кетлинг склонился к ногам стольника, как сын к ногам отца, а тот поднял его и от наплыва ли мыслей или от смущения сказал:
— А пана Убыша пан Дейма убил! Благодарите Михала, а не меня!
Минуту спустя он спросил: