Пан Володыевский

Сенкевич Генрик

— Да что же это? Проклятие, что ли, тяготеет надо мной?!

— Побойся Бога! — воскликнул Заглоба.

XVIII

По этому восклицанию пани Маковеикая и Заглоба отгадали тайну сердца маленького рыцаря, и когда он, сорвавшись вдруг с места, вышел из комнаты, они некоторое время беспомощно и тревожно поглядывали друг на друга. Наконец пани Маковецкая сказала:

— Ради бога, идите за ним, убеждайте, утешьте, а если нет, так я сама пойду!

— Не делайте этого! —

ответил Заглоба. — Из нас там никто не нужен, нужна Кшися, если же это невозможно, то лучше оставить его в одиночестве, ибо несвоевременное утешение может довести до еще большего отчаяния…

— Теперь я вижу как на ладони, что он любил Кшисю. Я знала, что она ему нравится, что он ищет ее общества, но что он так в нее влюбился, это мне и в голову не приходило.

— Он, верно, ехал сюда с готовым уже решением, в котором видел свое счастье, а тут его вдруг как громом поразило…

— Почему же он никому об этом не говорил: ни мне, ни вам, ни самой Кшисе? Может быть, девушка не дала бы обета…

— Странное дело! — сказал Заглоба. — Со мной он всегда откровенен и уму моему доверяет больше, чем своему собственному, а тут он не только ничего не говорил мне о своем чувстве, но даже сказал мне однажды, что это дружба и больше ничего.

— Он всегда был скрытным.

— Хотя вы и сестра, ваць-пани, но, видно, вы его не знаете. Сердце у него, как глаза у карася, на самом виду… Я не встречал человека более откровенного. Но признаюсь, что тут он поступил иначе. А вы разве уверены, что он ничего не говорил с Кшисей?

— Великий Боже! Кшися вольна распоряжаться собой, мой муж — ее опекун, и он так ей сказал: «Только бы человек был достойный и хорошего рода, а на состояние можешь не обращать внимания». Если бы Михал переговорил с ней перед отъездом, она бы ответила ему: да или нет, и он знал бы, чего ему ждать…

— Правда, это было для него неожиданным ударом. Ваши женские замечания, ваць-пани, как раз к делу.

— Что там замечания! Тут нужен совет!

— Пусть берет Басю!

— Но ведь он ту предпочитает… Ах, если бы мне это хоть в голову пришло!

— Жаль, что вам не пришло в голову!

— Да откуда же могло прийти, если это не пришло в голову даже такому Соломону, как вы?

— Почему же вы это знаете?

— Потому что вы Кетлинга сватали.

— Я? Беру Бога в свидетели, никого я не сватал! Я говорил, что она ему нравится, и это была правда; я говорил, что Кетлинг достойный кавалер, и это тоже правда, но сватовство я оставляю женщинам. Милая пани! У меня на шее половина Речи Посполитой! Разве есть у меня время думать о чем-нибудь другом, как об общественных делах?! Иной раз мне и поесть некогда…

— Посоветуйте же теперь что-нибудь, ради бога! Ведь все кругом говорят, что головы лучше вашей нет в целом мире.

— Только и дела им, что до моей головы! Могли бы и перестать; что касается совета, то у меня их два: пусть Михал берет Басю или пусть

Кшися откажется от своего намерения. Намерение — не обет!

Тут пришел пан Маковецкий, которому жена сейчас же все рассказала. Он очень огорчился, так как крепко любил и ценил пана Михала, но придумать ничего не мог.

— Если Кшися заупрямится, — говорил он, потирая лоб, — то как же ее разубедишь?

— Кшися заупрямится, — ответила пани Маковецкая. — Кшися всегда была такой.

Стольник на это ответил:

— Почему же Михал для верности не переговорил с ней перед отъездом? Могло бы случиться еще хуже: кто-нибудь другой мог за это время овладеть сердцем девушки…

— Тогда бы она не шла в монастырь, — ответила пани Маковецкая. — Ведь она свободна!

— Правда, — ответил стольник.

Но Заглоба стал уже смекать кое-что. Если бы тайна Кшиси и Володыевского была ему известна, все сразу стало бы ему понятно, но, не зная этого, трудно было что-нибудь понять… Все же быстрый ум пана Заглобы стал кое-что разбирать в этом тумане и угадывать настоящие причины решения Кшиси и отчаяния Володыевского.

Чутье подсказывало ему, что здесь все дело в Кетлинге. Но уверенности у него еще не было, и потому он решил пойти к Михалу и попытаться узнать, в чем дело. По дороге его вдруг охватило беспокойство, и он подумал:

«Во всем этом немало моей работы. Мне захотелось на свадьбе Володыевского и Баси попить меду, но боюсь, что вместо меду я наварил кислого пива… А что, если пан Михал вернется к прежнему и, идя по стопам Кшиси, наденет монашескую рясу?»

Тут пан Заглоба даже похолодел, прибавил шагу и через минуту был уже в комнате пана Михала.

Маленький рыцарь ходил по комнате, как дикий зверь в клетке. Брови его были грозно нахмурены, глаза были как стеклянные — он ужасно страдал; увидав пана Заглобу, он вдруг остановился перед ним и, скрестив руки на груди, воскликнул:

— Скажите мне, что все это значит?

— Михал, — ответил Заглоба, — подумай, сколько девушек ежегодно поступает в монастырь. Дело обыкновенное! Есть такие, которые идут наперекор родительской воле, надеясь, что Господь Бог будет на их стороне, — а что же говорить о ней, раз она свободна.

— Нет больше тайн! — воскликнул пан Михал. — Она не свободна, потому что перед отъездом обещала мне свою руку и сердце.

— Гм! — ответил Заглоба. — Я этого не знал.

— Да! — повторил маленький рыцарь.

— Может быть, тогда ее можно разубедить?

— Я ей больше не нужен. Она не хотела меня видеть! — воскликнул с глубокой скорбью Володыевский. — Я спешил сюда и день, и ночь, а она уже меня и видеть не хочет! Что же я такое сделал? За какие грехи преследует меня гнев Божий? За какие грехи ветер гоняет меня, как сухой лист? Одна Умерла, другая идет в монастырь. Бог обеих отнял у меня; видно, проклятие тяготеет на мне… Для каждого есть милосердие, только не для меня!