Паника в Борках
Шрифт:
— Легче, черти, — закричал, бросаясь в ту сторону, подрядчик.
«Эй, дубинушка, ухнем, Эй, зеленая, сама пойдет. Подернем, подернем, Да у-ух-нем!»— поправились тотчас же рабочие.
Митька стянул с головы гречневик, подтянул сползавшие штаны и, стараясь удержать равновесие, поклонился немцу.
— Вот, значит, и мы в вашей милости, — пьяно ухмыльнулся парень.
— Пшоль
— Дак ты еще ругатца?! — напялил обратно свой гречневик Митька. — Нет, брат, шалишь! Мы, значит, честно, благородно, а он, слышь: русская свинья. Да если я русская свинья, так ты значит, немецкий боров. Ишь, надулся пузырь — шире мал-меня нету. Да хошь, я тебя в бараний рог согну? Аж пузо твое лопнет!
— Тише, Митюха, тише, — кинулся к нему Тихонов. — Ну, выпил, — дело житейское. Иди теперь с Богом, выспись, а поточ на работу пришел бы…
— Я не хотель его работ. Мой штрафоваль его пьяниц и выгнал вон!
Этого уже не могла стерпеть Митькина душа; из его уст полилась ругань такая отборная, что ни писать, ни прочитать невозможно.
Немец визжал и метался, как зарезанный, крича что-то на родном языке.
Тихонов старался унять Митьку, который не шутя осерчал на ненавистного немца и в свою очередь кричал:
— Нет, погоди. Я те сверну салазки. Ишь распух на ра-сейских хлебах. Много вас тут понаехало, такой-сякой материн сын… — завернул он крепкое словцо.
Но тут освирепевший немец схватил его за воротник рубахи и с такой силой поддал ему коленом, что бедный Митю-ха кубарем полетел за ворота и шлепнулся в песочную пыль дороги.
Разгневанный, красный, как рак, Карл Карлович вернулся в свою временную контору и попробовал охладить пивом расходившиеся нервы.
Но сегодня у него особенно незадачливый день; ни минуты не дают покою; в двух шагах от окна вдруг завыла Матрена:
«Дышала ночь в остроге слабострастья…»И тут же старая, хриплая шарманка закашляла, захрипела вальс «Дунайские волны».
— О, mein Gott, о, mein lieber Gott! — воздел руки к небу совершенно убитый Карл Карлович. — Что за варварский стран, что за обыщай, что за люди!
— Ру-ру-ру-ру! — хрипло залаял автомобиль, мягко шурша по песку аллеи.
— Вставай, дурной, — закричали рабочие на Митьку.
Тот приподнялся, сел среди дороги и упрямо-глупо уставился на медленно подъезжавший автомобиль.
При падении далеко отлетел его гречневик и растрепавшиеся волосы торчали дыбом вокруг пьяного измазанного лица; глаза сверкали не то пьяным озорством, не то озлоблением, перешедшим с немца на всех и вся.
— Ты что урчишь, черт глазастый, — выругал он дающего непрерывные сигналы с еле ползущей машины шофера, — ты думаешь, забоялся? Держи карман шире! Да я отродясь никого не боялся; с. ть я хотел на твою дурацкую машину. Съезжай в сторону, если я тебе мешаю. Меня, брат, пьяного наш барин на тройке коней объезжал, а не то, что твой дурацкий ящик. Ну-ка, попробуй, задави.
— Что случилось? — постучала в разделяющее ее от шофера стекло сидящая в автомобиле дама.
— Ничего особенного, ваше сиятельство. Какой-то пьяный мужик сидит посреди дороги и не слушается сигналов!
— О, тогда я лучше выйду. Мне бы не хотелось причинить ему вред. Вы говорите, он пьяный; значит, не понимает, что делает!
Митька неожиданно для себя и для других вдруг подпер ладонью голову и, заливаясь пьяными слезами, затянул заунывную:
«Не белы снеги во поле расстилалися».— Боже мой, он ненормальный!
— Послушайте, кто-нибудь, — раздался громкий мелодичный голос, — позовите сюда Карла Карловича!
Ближайший рабочий бросился исполнять приказание.
Тихонов, как прикованный, стоял в десяти шагах и с удивлением глядел на невиданную красавицу.
В купе сидела дама лет тридцати двух-трех; матово - бледное лицо окружали пышные кудри золотом отливающих волос; из-под дуг бровей, полузакрытые черными ресницами, загадочно сияли огромные сапфировые очи. Изящно очерченный нос заканчивался нервными ноздрями, а ярко-алый маленький рот имел безукоризненные очертания; под легким шелковым манто угадывалось стройное сложение.
По аллее сада трусцой бежал к автомобилю потерявший всякую важность осанки, недавно столь грозный немец.
После недолгого разговора с управляющим красавица-графиня, оказавшаяся хозяйкой ремонтируемой дачи, уехала. Митька, провожавший глазами удалявшийся автомобиль, вдруг сорвался.
Казалось, что половина хмеля у него выскочила; бежит быстро и ровно прямо в контору.
— Ну, быть беде. На Митьку накатило; теперь ему сам черт не брат, — переговариваются рабочие.
— Беда, — прошептал и подрядчик.
Но так велика была общая ненависть к притесннтелю-немцу, что ни один человек не двинулся к конторе.
— Пшоль вон, русский пьяниц, — грозно поднялся навстречу Митьке Карл Карлович.
— А, да ты еще не унялся, — скрипнул последний зубами, — видел, как меня красавица-барыня объехала?! А ты, колбаса протухлая, за шиворот вздумал Митьку Хруща хватать, да об землю кидать. Это тебе с ненароку удалось! А ну-ка, сунься теперь. Ты меня при всей артели осрамил; ступай, прохвост немецкий, при ней же и прощения проси, а то я тебя, такой-сякой материн сын, — полилась отборнейшая митькина брань, — в порошок сотру!
Растерявшийся немец отступил в угол и инстинктивно загородился столом. Рука его потянулась к звонку, но в тот же миг по ней ударил Митька.
— Ты это, сукин сын, за звонок хватаешься? Знаешь ли ты, дьявол, что своим дзиньканьем у всей артели нутро вызвонил? Долго ли ты, пиявка немецкая, кровь нашу пить будешь? За каждую малость штрафами одолевать? Проси прощения, говорю!
— Пшоль вон! Ка-ра-уль, — не своим голосом аавопил немец.
В ответ зарычало тоже нечеловеческое: a-a-a-a!