Паника в Борках
Шрифт:
Мечтает Влас, жеребенка своего чистит, а у того шерсть, как шелк, блестит. Пофыркивает коник, на хозяина лукаво глаза косит, тонкими, породистыми ножками перебирает.
— Полюбуйся, дескать, какой я красавец вырос. Сколько ты животов за одного меня купишь? Только смотри, смотри, в дурные руки меня не отдавай.
Залюбовался на него Влас, а у самого сердце вдруг ёкнуло.
В округе, слышь, конокрады проявились. Да чего в округе, у них в Пестровке на прошлой неделе у Петра Волкова мерина свели. К батюшке, слышь,
Мысли не кончил мужик, затрясся, побелел весь. Нет, пусть изведусь, а до ярмарки ни одной ночи до рассвета спать не буду.
Потрепал по шее Гнедко, любовно так в глаза ему заглянул, крепко замкнул хлевушок и деловито жене в огород крикнул:
— Я ухожу, Ариша. Смотри, доглядывай! Мало ли что день, — лихих людей много!
Заметался, застонал, силится проснуться от неприятных видений Потехин, но сон не выпустил его из-под своей власти. В новом, совсем чужом облике видит он себя на опушке леса у самой Пестровки. Это его собственное сердце бьется в груди молодого парня, с тревогой поглядывающего на затянутое тучками небо.
— Эх, погодил бы дождичек, — с беспокойством думает он, — на мокрой земле всякий след виден, а сейчас хорошо; полверсты всего до речки, а там по воде с версту пройти и в овраг каменистый, к самому берегу подходит. Тогда уж, ау! Поминай, как звали! Что это сердце как щемит, ужель не к добру?
Пустяки, бабьи сказки!
Обещал товарищам, что жив не буду, если Гнедка не уведу. Этот двухлеток не одного десятка разных меринков стоит, — породистый!
Эх, тучки бы потемней нашли, да дождичек бы пообождал!
На деревне тихо… Пусть еще поразоспятся. На хлевушке замок… Ничего, дерево гнилое, без звука пробой выдерну.
Жеребенку надо морду обмотать, чтоб не заржал случаем. Только бы со двора свести, а там…
Поднялся; сердце, как молот в груди бьет. Чудится ему, что на десять шагов его слышно. В висках стучит, к голове кровь приливает.
— Э, брат, так далеко не уйдешь!
Постоял, тряхнул головой, глубоко, всей грудью вздохнул.
Вышел на опушку, еще раз прислушался.
Тишина!
Лес не колышется, а как будто шумит…
— Как же это так?
Да это не лес; это у него самого кровь в висках бьется, да в голове шумит.
— Что это со мной? Никогда такого не бывало — не впервой ведь! Что ты Гришка, очумел, что ли? — упрекнул он сам себя. — Али в бабу превратился? Так распустишься; одна тебе дорога в монастырь послушником. А какой тут послух; перед глазами Даша, как живая, стоит. Она не знает, что я конокрад… Боже спаси! Хоть и бобылкина дочь, а не тех правил. Вот она так скорей моего в монастырь уйдет. Глаза у нее какие-то серьезные, да бездонные!
Эх, не ко времени все эти думы!..
Сейчас твердая рука нужна, а главное, ясный ум…
— Николай
Молитвенно посмотрел на небо, перекрестился; вздохнул еще глубже и твердо и в то же время тихо, по-кошачьи двинулся к крайней избе Власа.
Калитка не скрипнула. Вот и хлевушок. Замок нащупал, небольшой железный шкворень подложил, умело, осторожно, сильно нажал… Пробой безшумно выскользнул. Вот и Гнедко!
Ах, проклятый! Не успел ему головы обмотать — заржал…
В тот же миг дверь в избе хлопнула.
Заступись, Царица Небесная!
Метнулся было назад к лесу, огромная фигура Власа дорогу заступила.
— Попался, конокраде окаянный!
Гришутка заметался и вдруг вместо леса вдоль деревни кинулся.
Влас за ним.
От неистового крика последнего захлопали оконца и двери — теперь уж не один Влас за ним гонится.
Добежать бы до околицы, а там рожью опять, да в лес! Поймают — убьют! Хуже — мучительно, долго колотить будут. Напрягает все силы… Дух захватило, колотится сердце… А погоня близко… Чье-то горячее дыхание у себя на затылке чувствует… Вот и околица… Выскочил, круто повернул в сторону леса… споткнулся, гулко о сухую землю ударился.
Про канаву вдоль дороги забыл. Теперь все равно поздно! — пронеслось в голове.
Кто-то насел… Как молот, кулак на затылок опустился… Больно об землю носом ударился. Кровь полилась… Рванулся… Нет, шалишь! Десятки рук в него вцепились… Волокут на деревню… Крики, шум. Галдят все разом…
Гришка опамятовался, осмотрелся.
Народу много, держат крепко… Понял: смерть пришла!..
Теперь уж ничто не спасет… Озлить разве, чтобы поскорей конец был…
Нет, подожду. Может, в волость пошлют, тогда спасен буду.
Мелькают одна за другой мысли.
Среди деревни у колодца большая луговина, сюда во-олокут.
— Тащи хворосту, разводи костер. Посмотрим, что за птицу поймали!..
Растрепанные спросонку бабы, девки, ребятишки, все тут.
Мальчишки живо соломы да хворосту приволокли, костер раздули…
Пламя вспыхнуло, красным светом облило пойманного.
Красавец молодец… Высокий, стройный; темные волосы над белым лбом кольцами завились, дуги бровей четко выделяются, глаза, как угли горять.
— A! Гришутка Кривозерский!
— Вот какая птица к нам залетела!
Звонкий, жесткий удар по лицу.
Пошатнулся, но устоял. Упаси Боже упасть! Тогда уж смерть, ничто не спасет, — несутся у несчастного мысли.
Тяжелым горячим дыханием обдал его Влас и что есть силы ударил под ложечку. Искры посыпались из глаз. Невольный стон вырвался из груди.
Крепко держат, потому только не упал.
— Православные, опамятуйтесь! Что делаете? Отвечать будете, — прошамкал, пробираясь сквозь толпу, какой-то старик.