Папа Жора
Шрифт:
– Игорь, разве можно бить девочку? – пожурила мама.
– Все, не плачь, – бабушка села возле Аллочки и, прижав ее голову к себе, стала гладить.
Разве можно так кого-то гладить, кроме меня? Значит, меня уже никто не любит?! Предатели! На глазах заблестели слезы.
– Эх ты, а еще танкистом хочешь быть. Ты – нюня, – сказал папа. Такого оскорбления не прощу ему никогда! И слезы в два ручья брызнули из глаз.
– Он сильно перенервничал за день, – сказала бабушка, продолжая прижимать к себе уже притихшую Аллочку. – Пора их укладывать.
– Все, убирай игрушки, – велел папа.
Шмыгая
– Помиритесь, – сказала мама, соединяя наши руки.
Наши мизинцы крепко соединились, словно два крючка. Бабушка расстелила постель.
– Может, пусть они спят отдельно? – неожиданно предложила мама.
– Ты что, боишься стать молодой бабушкой? – усмехнулся папа.
– Ну и шутки у тебя.
– Пусть ложатся «валетом», – бабушка принесла еще одну подушку.
И мы легли: я – у стенки, Аллочка – лицом к телевизору (везет же). Поначалу я немножко злился, завидуя, но через пару минут раздался строгий папин голос: «Повернись и спи», и Аллочка послушно повернулась.
Ночью я проснулся от странных звуков. Поначалу подумал, что это из комнаты родителей. Интересно, спят ли они тоже «валетом»? Вряд ли. Спали бы «валетом» – не были бы мужем и женой. «Валетом» спят только дети. Родители там, у себя, обычно шепчутся – секретничают. Потом скрипят пружины кровати и сквозь скрипы доносятся странные мамины вздохи. Душит ее папа, что ли? Все, похоже, закончилось. Нет же, снова шепчутся. Кажется, спорят. Снова скрип пружин. Они там что – прыгают? А мне – вот наказание! – даже шевельнуться нельзя: стра-ашно. Неужели они занимаются тем же, чем и фигурки, нарисованные на дверях туалета? Этого еще не хватало! Папа – уважаемый человек, главный инженер на заводе, мама – гроза всех желтушных детей в больнице, предали мои чувства, уподобившись туалетным уродам. И куда смотрит бабушка?!
…Плакала Аллочка. Лежала и тихо всхлипывала. Зря, конечно, я с ней подрался. Хоть она и первая меня по ноге ударила. Я сполз с софы, подошел на цыпочках к картонному ящику, достал оттуда спичечный коробок с деньгами.
– На, возьми.
Аллочка вытерла слезы, взяла монеты.
– Нет, лучше пусть они хранятся у тебя, – и вернула мне деньги.
Вдруг наклонилась ко мне, обняла и поцеловала. В губы. Я слегка испугался, сам не знаю, чего.
– Я тебя бить больше никогда не буду.
– И дразниться не будешь?
– Нет, клянусь.
– Полезли завтра в сад, – предложила она.
– Давай еще раз поцелуемся, – и я потянулся к ней своими сомкнутыми губами.
Заскрипел бабушкин диван. Мы замерли – вдруг проснется! Тишина, лишь едва слышное посапывание.
– Давай спать вместе.
– Давай.
Я перебросил ее подушку на свою сторону, и мы нырнули под одеяло. Между нами оказался «классический третий» – друг-мишка, сто раз привитый от всех болезней. Он хотел оставаться с нами, но я взял его за ухо и бросил в угол.
– Когда вырастешь, ты кем будешь? – спросила Аллочка.
– Не знаю. Наверное, танкистом. Или врачом. А ты?
– Артисткой. Как Любовь Орлова. Видел фильм
– Ты завтра будешь у нас целый день?
– Не знаю… – вдруг умолкла. – Давай спать.
Я хотел было предложить поцеловаться еще раз. Но она повернулась лицом к стене, поджала ноги к животу. Мне спать не хотелось. Большим пальцем ноги я пару раз легонько ударил по ее пятке. Аллочка оттолкнула – перестань, мол. В другое время, конечно, я показал бы ей, как брыкаться, но еще не были забыты слова клятвы.
8
Под окном нашей комнаты был сад. Собственно, этот небольшой пустырек, огороженный со всех сторон тыльными стенами домов, садом-то и не назовешь – земля повсюду изрыта, в воздухе над одуванчиками парят рои мошек, у одной из стен среди лопухов отвоевал себе место под солнцем куст малины. В центре этого захолустного Эдема растут шелковица и невысокая яблоня.
У каждого дерева и куста – своя история болезни. Скажем, яблоня – это прямая дорога к дизентерии. Впрочем, зря мама так переживает – неспелой антоновки много не съешь: надкусишь яблоко и тут же выплюнешь – кислятина. Шелковица – «травмпункт»: зеленка на моих разодранных коленках, отлетевшие и потерянные в траве пуговицы, разорванные рубашки. Зато шелковица – это и ягода, черная, налитая, затянутая паутинкой, висящая на самом краю ветки. Тянешься к ней двумя напряженными пальцами. Рви же! Потом, усевшись поудобнее на ветке, бережно снимаешь паутинку и погружаешь ягоду в свой истекающий ожиданием рот… Куст малины – это «скорая помощь», больница на Батыевой горе.
– В малинниках водятся змеи, – предупредила мама, когда пришла весна и на подоконнике появились грязные следы от моих сандалий. – Тому, кого укусила змея, делают уколы в живот.
– Это правда? – уточнил я у бабушки. Не исключено, что мамина змея – из той же «бригады», что и Бабай, и милиционер, забирающий детей, которые не хотят есть.
– Может быть, и правда, – ответила бабушка после недолгого раздумья. – Моего брата Милю когда-то укусила змея, и его еле спасли. …………………………………………………………………………….....
…Утром мы с Аллочкой – в саду. Первым делом, спешу показать, как ловко схватываю кузнечиков. В стеклянной банке, куда брошены листики и пучки травы, томятся узники. Один, самый большой, с оторванной лапкой, – моя добыча. Аллочка – тоже не промах: сложив ладошки домиком, подкрадывается, наклоняется и, падая на коленки, – хлоп! – накрывает нового кузнеца.
– А я осенью в школу иду.
– Ну и что! Я тоже в этом году в школу пойду.
– Никуда ты не пойдешь. Ты еще маленький, тебе еще нет семи.
– Опять дразнишься. Сейчас как врежу.
– Тоже мне напугал. Вот и не догонишь! – дернув меня за воротник, она срывается с места и убегает.
Я – за ней. Носимся по саду, спотыкаемся, падаем.
– Не догонишь, не догонишь! Все, пусти, порвешь, – просит она, когда мне удается схватить ее за платье.
– Будешь еще дразниться?!
– Нет, ну все, пусти…
– А я умею лазать по деревьям, – подбежав к шелковице, несколькими ловкими движениями взбираюсь на ветку.
– Я тоже так умею!