Папин домашний суд

Башевис-Зингер Исаак

— Другого?

— Да. Сапожника, которого взяли в армию. Мне говорили, что он ее отверг. Во всяком случае, как она могла даже думать о простом сапожнике? Ее отец, хоть и не любил людей, постоянно раздражался, однако оставался почтенным человеком. У всех членов семьи был дурной характер. Разозлясь, они могли разорвать вас на куски. Рассказывали, что однажды в Субботу тестю в синагоге предложили торжественно вынести Тору перед всей общиной, он уронил свиток на пол и за это должен был поститься сорок дней. Как он рассердился тогда! Как-то в пятницу, когда ему не понравилась рыба, он посреди трапезы встал из-за стола и ушел спать. Теща била своих дочерей, сестер моей жены, деревянной палкой. Представляете

себе, куда я попал?!

— По крайней мере, теперь вы избавились от них, — пытался успокоить его папа.

— Избавился, говорите? Это чудо, что я не заболел. Сначала она потребовала, чтобы я сбрил бороду, потом ей захотелось уехать в Америку. «Подумай хорошо, — говорил я, — надо все взвесить». Но как можно убедить в чем-то сумасшедшую? Моя дорогая мамочка увидела, что происходит, и стала настаивать на разводе, но она не согласна была разводиться. «Зачем? — спросила она. — Чтобы ты мог жениться на другой? Нет, останешься, где ты есть!» Собственно, чего от нее можно было ожидать? Ее семья происходит из Литвы или черт знает откуда. Теща как раз из Великой Польши, лишь с отцовской стороны они из Межерича. После бессонных ночей я не знал, на каком свете нахожусь. Однажды при утреннем омовении я разлил немного воды на пол. Что было! Пол в этом доме должен сверкать, как хрусталь! По нему опасно ходить — так он натерт. Что это за город, кстати? У каждого свой характер. Все судят обо всех, рвут друг друга на части! Молодые мужчины затеяли со мной ссору, потребовали, чтобы я отказался от Александерского ребе и перешел к Порисовскому. Но я не его хасид. Вероятно, им просто хотелось вызвать скандал. Тесть меня поддерживал, а потом присоединился к моим противникам. Я чужой в городе. При моей попытке уехать домой, к родителям, они запретили кучеру меня везти. У того, когда я приходил к нему, появлялись разные причины: то слишком много пассажиров, то еще что-нибудь — всякая чушь. Тесть, извините за выражение, — задира, дружит с хулиганами. Его все боятся, потому что он ведет дела с акцизным начальством. А теща — страшная женщина, сплошная желчь! В этом доме меня почти не кормят, когда я снова захотел уйти к родителям, они спрятали мою одежду… Вы, может быть, не верите мне?

— Почему я должен не верить вам? В мире есть плохие люди.

— Плохие, говорите вы? Это дьяволы! И говорят они между собой на особом языке, так что хочется и смеяться, и плакать. Вот они затевают драку — не на жизнь, а на смерть. Через минуту уже смеются и обращают все в шутку. Затем новый взрыв — и все сначала. Театр, да и только! Когда в городе освободилось место раввина, тесть хотел, чтобы я его занял. Он — влиятельный человек в общине, все чиновники — его друзья. Но нужно было выдержать экзамен. Они потребовали, чтобы я учил русский. Мне эта идея не очень понравилась, хотя есть маленькие учебники Неймановича. Короче говоря, скоро я понял, что это не для меня. Тут они все взбесились. Жена стала меня бить, просто безжалостно избивать. Бросала в меня горшки, тарелки — все, что попадало под руку. Даже разорвала мой талес. Я пытался убежать, но она, подобно тому, как внезапно начинала издеваться надо мной, вдруг становилась нежной, ласковой:

— Что ты валяешь дурака? Шуток не понимаешь?

И вся семья смягчилась, я стал для них свой. Тесть даже хотел вовлечь меня в свое дело. Но не прошло и недели — тучи опять сгустились над моей головой. Она меня снова бьет, оскорбляет, а ее младшая сестра обзывает нехорошими словами, прыгает на меня, как дикий зверь. Что я сделал? Неизвестно. Легче получить ответ от волка. Кончилось тем, что мой дорогой папочка сказал:

— Это тесто никогда не взойдет!

Мы пригласили их к раввину, но они отказались прийти. Люди передали мне, что тесть нанял против меня хулиганов. Они могут, не дай Бог, и убить!.. Как рассказать

вам все? Я так страдаю уже четыре года, каждый день чувствую себя, как грешник в аду. Не понимаю, почему еще живу. Самое здоровое сердце может не выдержать. Пятьдесят раз они соглашались на развод, когда же доходит до дела, все остается на своем месте. Даже раввин боится связываться с ними. Они не постесняются вырвать кусок из горла у любого. А если нападут на кого-нибудь, жизнь того становится горькой, как желчь. Это не просто негодяи — это сумасшедшие негодяи…

Папа вытер лоб платком.

— Слава Богу, вы смогли выбраться из их сетей.

— Да, но теперь нас хотят помирить.

— Помирить?! После всего этого? Какой же смысл?

— Ну, в конце концов, какой-то смысл есть…

— Но вы все время разъезжаете, откуда им известно, где вы?

— Я приезжаю к родителям на праздники.

— Ваш дом в том же городе?

— Поблизости…

— Но какой смысл? Господь сказал: «Нет мира с порочными…» Нельзя мириться с негодяями.

— Да, конечно. Но люди любят вмешиваться. Теперь она мне сообщает через посредников, что во всем виновата ее мать, теща.

Папа ничего не говорил. Замолчал и молодой человек. Сняв очки, он стал протирать стекла грязным платком. Потом наморщил лоб и спросил:

— Если… как-то… мы придем к согласию после всего… нужно ли снова заключать брак?

— Что?.. Зачем? Разрешение не отменяет брака.

— А пока я хочу собрать все подписи для освобождения…

И снова послышался его шепот — смесь пения с плачем…

ТАЙНА

Дверь отворилась, и вошла женщина в платке (редкое явление в Варшаве), желтолицая и с желтыми глазами, толстыми губами, широким носом. Грудь ее выступала, как балкон. Большой фартук прикрывал живот. На ногах у нее были бесформенные туфли. Во всем ее облике было что-то от простолюдинки. Она походила на служанку или бедную рыночную торговку. Женщины этой категории обычно спрашивали, дома ли раввин, и мама посылала их в соседнюю комнату. Но эта осталась стоять у двери и смотрела на маму умоляющим взглядом.

— Вы хотите справиться о чем-то интимном? — поинтересовалась мама, подойдя к ней.

— Дорогая ребецн, я сама не знаю, чего хочу. Я должна кому-то открыться, излить душу. Не могу я держать это в себе, оно меня душит. Да минует вас всякое зло, оно меня душит! Вот здесь, здесь…

Она указывала на горло. Рыдания как бы рвались из нее, лицо покраснело, по нему потекли слезы. Сидя на скамеечке в углу с книгой в руках, я сразу почувствовал, что услышу что-то необычное. Мама, судя по всему, забыла обо мне, а женщина не обратила на меня внимания.

— Дорогая ребецн, — начала она, всхлипывая, — я согрешила. Сердце мое разбито…

В глазах у нее были и слезы, и смех — так бывает, когда человек очень сильно плачет. Мама усадила ее на сундук, который служил у нас и скамьей.

— Если раскаиваешься искренне, Бог тебя прощает, — произнесла она с ученым видом.

Мама знала Писание не хуже отца. Была знакома с такими трудными книгами, как «Обязанности души», «Дорога праведных», и не в переводах, а в оригинале, на иврите. Она знала множество законов, могла цитировать изречения мудрецов и притчи. Ее слова звучали убедительно.

— Как я могу раскаяться, если этот человек еще жив? — спрашивала, продолжая всхлипывать, женщина. — Кто знает, не враг ли он евреев? Кто знает, не бьет ли он их? Чем помогут мне угрызения совести? Каждый раз, когда я вижу живодера или пьяницу, я боюсь, что это он. О ребецн, мое преступление так велико! Я потеряла сон, не могу сомкнуть глаз. И чем дальше, тем хуже. Лучше бы я не родилась…

Мама молчала, и я видел по ее лицу, что она понимает, в чем дело. Сам же я ничего не мог понять. Вскоре, однако, все разъяснилось.