Паpоль не нужен

Семенов Юлиан

– Понятно. Счастливо, Василий Константинович.

– Счастливо, Павел Петрович.

Постышев и Покус уходят.

– Как с танками?
– спрашивает Блюхер.

– Остался один, который может работать.

– Его бросить на поле сразу после начала наступления.

– Так у него ж пулемет заклинило.

– Ничего. Пусть прет без пулемета.

Входит адъютант.

– Товарищ главком, вас ждет главный редактор <Читинской правды> уже два часа, у него Чита на проводе, надо передовицу в номер.

–

Извините, - говорит Блюхер командирам и выходит в соседнюю комнату.

Навстречу ему бросается маленький экзальтированный человечек в пенсне с нервическим румянцем.

– Главком! Я все понимаю! Мне нужно всего несколько слов.

– Несколько - могу. А что это вы суетитесь? Вы поспокойнее. Присаживайтесь, ручку в чернила обмакните и пишите: <Дальний Восток был, есть и будет русским Дальним Востоком>.

Главный редактор пишет, брызгая чернилами.

– Еще вопрос.

– Пожалуйста.

– Я видел повсюду в войсках поразительный порядок, Я увидел армию, которой не было до вашего приезда на Дальний Восток. Сколько, верно, вам пришлось пострелять народа, чтобы добиться этого?

– Ни один боец не был расстрелян.

– Как?

– Так.

– Как же вам удалось навести порядок среди этого развала и разброда?

– У нашей партии есть целый ряд способов навести порядок и без репрессий. Вы сами-то кто по партийной принадлежности?

– Большевик.

– И давно?

– Порядочно.

– Странно. Вы когда-нибудь видели, как расстреливают людей?

– Нет.

– А по долгу службы вам никогда не приходилось подписывать ордер на расстрел человека?

– Нет.

– Тогда понятно. Еще вопросы есть?

– Есть.

– Сколько?

– Двенадцать.

– Прибавьте для счастливого числа еще один и задайте их мне после окончания сражения.

Блюхер возвращается в комнату к командирам, оглядывает их всех и медленно говорит:

– Я прошу вас сверить часы.

ОКОПЫ

_____________________________________________________________________

Постышев лежит в снегу, рядом с бойцами, на сорокаградусном морозе. Ревет пронзительный ветер - низкий, змеящийся по снегу, задувающий за воротники и под шапки.

– Спать ему не давайте, - говорит Павел Петрович старику, лежащему подле него, и показывает глазами на молодого бойца.
– Во-он, под елочкой, пристроился, сейчас заснет, лицо у него больно тихое.

– Не слушается он меня.

– Может, больной?

– Вроде бы здоровый, жару в нем нет.

Постышев подползает к парню и тормошит его.

– Ты не спи, Илья Муромец, только не спи.

– А мне лето грезится, - отвечает парень.

– А мне, может, осень!
– сердится Постышев.
– Раскрой глаза!

– От снега их режет, небо черным кажется. А в лете мне речка видится - мелкая-мелкая, дно песчаное, - очень медленно говорит

парень, - берега с осокой, плотвичка на пригретых местах хвостиками вывертывает.

– Вот сволочное дело, - говорит Постышев, - и поднять его нельзя, сразу подстрелят. Открой глаза, черт ласковый! Сейчас все в атаку станут, а ты будешь лежать окоченелый.

Дыбится, кряжится впереди Волочаевская сопка - неприметная с виду, опутанная рядами колючей проволоки, ощеренная пушками и пулеметами, поросшая частым лесом, загадочная и молчаливая пока.

Тишина стоит кругом - зимняя, мирная, густая. И когда с красного бронепоезда, который отвоевал железнодорожный путь, а сейчас, медленно похлестывая отработанными парами по снежному откосу, приближается к Волочаевке, свистя и кувыркаясь в воздухе, полетел на белые позиции первый снаряд, и когда он ахнул снежным фонтаном выше сосен, и когда каппелевцы ответили залпом из нескольких десятков орудий, а красные - всеми орудиями бронепоезда, тогда разорвалась тишина, исчезла, полетела в клочья - вверх и в стороны.

Комиссар с <Жана Жореса> лежит в снегу рядом с бойцами.

– Вот я ему и говорю, - продолжает он свой рассказ в короткие промежутки между разрывами снарядов, - не видать тебе всемирного царства свободы, как своей задницы, потому как ты трус и гнида. Он, конечно, в амбицию. А бесспорно то, что амбиция, она с девицей хороша, а не с красным бойцом. <Это, говорит, тебе ее не видать, свободы, оттого что ты под пулю прешь, а я обожду и в царство пройду первым>. На что я ему заключаю: <Дурак, он и в папахе дурак. Без нас, если мы поумираем под белой пулей, царства свободы не будет, а так, княжество какое-нибудь, обгаженное прохиндеями и трусами>. Поднялся я в атаку, а он остался в окопе. Пробежал я пятьдесят метров, а в тот окоп - снаряд, и нет никого в помине.

Блюхер идет в расположение Особого амурского полка, который вместе с 6-м стрелковым полком Захарова продирался через снега вдоль железнодорожного полотна, подтверждая, таким образом, победу бронепоезда.

После, уже к вечеру, когда небо стало светлым и высоким, а звезды от яростного мороза - уменьшились и сделались красными, дрожащими в светлом, ледяном небе, Блюхер отправляется в забайкальскую группу войск Томина, которая была отправлена им в обход волочаевских позиций - по бугорчатому амурскому люду.

Ночью, возле костра, медленно проваливавшегося в сахарный рассыпчатый снег, Блюхер проводит совещание с командирами. Лицо его обуглилось, щеки провалились, заросли по самые глаза колючей серой щетиной, лоб зашелушился от морозного ветра.

– Бить будем с юга, - говорит он.
– Там у них еще проволока не до конца натянута. Если брать отсюда, с центра, народу до черта положим, нельзя.

Он расстилает карту на снегу, водит пальцем по хрусткой бумаге, указывая направление ударов. Распоряжения его коротки и сухи.